Эту историю я гримом писал по лицу. Словно сам для себя стал холстом, и листом, и картиной. Я рисовал небо на пасмурном лбу, солнце в зените, и ночь, приходящую вовремя.

В глазах моих колыхался весенний туман.

Пальцы испачкались чёрным, уголь въелся в кожу. Уголь лёг на губы, всё обернулось тьмой. Грим обернулся сутью, маска стала истиной.

Я переписывал собственную судьбу.

Сквозь меня тёк туман, проносились огни фонарей, пробегали потоки вешней воды. Я был заполнен и пуст, тёмен и светел, во лбу моём горело солнце, в глазах утонули лунные тени, стлался по щёкам туман.

Знаки сбежали по шее и перешли на плечи, скользнули, обвив запястья, спустились к груди. Я рисовал без устали, точно внутри меня воскресали и гасли тысячи тысяч солнц.

Когда я закончил, то стал небосводом со всеми звёздами и светилами. Стал землёй с лесами и реками, стал целым миром, заключённым в хрупкое тело, ломкое тело, которое так легко поддаётся времени.

Я рисовал на коже мир, мир оживал под ней.

***

Привычным жестом я зачерпнул золы из только что остывшего костра. Серым пеплом провёл по лбу черту, отделив небо от земли, поставил точку, обозначив молодую и тёмную луну.

Я рисовал золой на щеках горы, я вёл сеть рек через собственную грудь к животу и ниже, ниже… Я замер, когда мир на мне был закончен.

В один миг он пронзил меня, пробил навылет, вырвался из оболочки и развернулся, как разбрасывает крылья орёл, поднимающийся с восходящим потоком воздуха.

Мир пронёсся сквозь меня и оставил на краю, а я, задыхающийся, лишившийся самого себя и нашедший себя вновь, стоял нагим, ожидая, когда же уляжется боль.

Выпускать миры всегда больно.

***

Выпускать миры всегда больно, и всегда вместе с ними теряется часть самого себя, разлетается клочьями облаков, стаями птиц, рассыпается песком по новым, едва рождённым пляжам, распадается пенной волной.

Оставшись под сенью деревьев, я лежал, обессилевший на чёрной и влажной, насквозь пропитанной жизнью земле и смотрел на узор кроны, вычурно лёгший на лазурное небо.

Я смотрел, ожидая, когда сквозь меня пройдут ростки, когда я обращусь травой, отращу корни, растворюсь полностью.

Мне пришлось встать и уйти, потому что в этом мире моё время закончилось, и он, рождённый из меня, не захотел принять меня навечно.

Судьба путника порой оборачивается не самой приятной стороной, дорога зовёт и тогда, когда больше не в силах идти. И отказать ей нельзя, не получается, никак не отступиться.

***

Пальцы были испачканы синим и чёрным. Если бы краска только могла, она собралась бы каплями на кончиках пальцев. Из каждой капли родился бы маленький и совсем хрупкий мирок.

Я бездумно провёл по щеке, извилистая полоска могла бы стать океаном, но осталась полоской, не доведённая до конца.

На моё плечо опустилась тяжёлая рука. Я намеренно не оборачивался, ожидая, когда же раздастся голос, но чужие пальцы макнулись в черноту и выкрасили мне губы.

— Сын.

— Отец, — откликнулся я.

Теперь мы смотрели друг другу в глаза.

— Ты тратишь себя.

— Выпускаю миры.

— Слишком много.

— Мне это нравится.

— Зачем?

На этот вопрос ответа у меня не нашлось. Я лишь откинулся ему на грудь, оказался в его руках, почувствовал себя маленьким и хрупким, как тот неродившийся из капли краски мир.

Он обнял неожиданно крепко.

— Когда-нибудь мне придётся переткать тебя из туманов и рос, собрать из отблесков зари и осенней свежести. Выложить листьями палыми и наполнить дождевой водой и первым снегом, потому что ты растратишь себя всего.

— И я проснусь в невозможно-светлой комнате твоего замка, за окном будет стоять плачущий кровью лес, а ты встретишь у подножия лестницы, чтобы опять отпустить растрачивать себя, — засмеялся я в ответ.

— Запру.

— Путника? Странника, который может открыть дверь в самом себе?

Мы замолчали.

Внутри меня искал себе место и сворачивался клубком вопрос «Зачем». Ему неуютно было в клетке из рёбер, тесно слушать бьющееся сердце. Он царапался и тянул длинную морду.

— Ты подарил мне нового зверька, — произнёс я вслух. Голос был монотонным и размеренным.

— Он уйдёт со мной.

— А ютится будто навеки.

— В тебе ему тепло, — отец усмехнулся над моим ухом.

Он был много выше меня, много сильнее. И мне никогда его было не догнать.

***

Много позже я сидел у камина, а отец расположился напротив меня. Мы не разговаривали, только встречались взглядами. Мало кому понравилось бы его присутствие, но мне было так хорошо и спокойно, как не бывало уже давно. Зверь по имени Зачем лежал у моих ног, в клетке груди ему не понравилось — слишком уж тесно.

Мы молчали, но я знал всё, что он хотел бы мне сказать.

Сколько раз мы некогда говорили об этом, что изменилось?

Мы никак не могли привыкнуть: я — к излишней опеке, он — к тому, что с моих пальцев часто срываются кровавые капли, чтобы напитать двери, чтобы взрастить миры.

— Когда-нибудь ты кончишься, — вдруг произнёс он. — И тогда я разрушу их все, все до единого, чтобы собрать тебя вновь.

— Как жестоко и страшно.

— Ты знаешь, кто я.

— Как и ты — кто я.

В его глазах была тьма и любовь, в моих непримиримость и… Что ещё?

Мы улыбнулись друг другу.

— Но внутри тебя я вечно жив.

— Так и есть.

И снова нас обняло молчание. Возможно, будь здесь мать — и мы не стали бы говорить ни о чём подобном. Не при ней, не так, чтобы она слышала, хоть она и знала насквозь каждый наш разговор.

Но есть всё же разница между произнесённым прямо в лицо и тем, что приносят ветра.

***

Эту историю я выписывал гримом по собственной коже. Ложился неровно, получалось не то. Но я начинал снова и снова, я пытался ещё и ещё. Первый мир должен был выступить сквозь меня.

Я был и не был один, рядом горел костёр, и золой наверняка получилось бы лучше, но я творил в себе солнце, я поднимал сквозь себя плоть суши, я вёл реки и наполнял моря.

Во мне вырастал и расцветал первый мир, а я был ему дверью, дорогой и проводником разом.

— Такова твоя суть, — голос матери прорезал тьму, будто нож.

— Он потратит себя всего, — отец не хотел признавать.

В этом был их извечный спор, и мне оставалось только отпустить их обоих и искать собственный ответ.

Черта, точка, полукружье, я выписывал слово за слово, фигура за фигурой, танец за танцем новую реальность.

Когда-нибудь все они, каждая из них, откроются и впустят меня, странного, может, безумного демиурга. Когда-нибудь, но пока это я должен их выпустить.

Пусть больно, пусть на кончиках пальцев уже никакая не краска, у меня ведь и не было алой.

На коже цветут знаки, прорезанные внутри, под кожей течёт звёздное небо и серебрится, растворяя меня.

Я туман, дым осенний, безумный ветер пустошей.

Я солнце и заходящая луна.

Я небосвод, я морское дно, я чаша, полная влаги.

Творец, путник, странник, открывающий двери, зажигающий маяки, отпускающий звёзды на волю.

Ещё черта, ещё точка, — и взрывается болью новое солнце.

Я растрачу себя.

Отец соберёт в ладони. Мать вдохнёт новую жизнь.

Так будет, так было, так есть.

Черта…

========== 125. Эверик ==========

Казалось, в вечернем воздухе натянулись невидимые струны. Можно было ощутить кожей то, как они напряжены в иллюзорной неподвижности. Тишина словно звенела. В такой атмосфере нельзя было оставаться спокойным. Безграничное небо вокруг походило на океан с пышными тучами-кораблями, иссиня-сизыми, загромождающими беспечную лазурь. Солнце садилось, подсвечивая облака алым, розовым и золотым. А мы…

Мы замерли на вершине холма, почти что горы, нависающего над лесом. Он — маг, пригласивший меня в этот мир — наблюдал, как медленно тучи сбиваются в огромную армаду, и на губах его цвела улыбка. Стоит солнцу уйти — настанет час грозы, это знали мы оба. И были готовы, ждали стихию, точно благословение, но пока что воздух оставался пронзительно тих. Ветер спал в травах и кронах, птицы смолкли, звери, чувствуя наступающий грозовой фронт, поспешили найти убежище.