Теперь уже она явно намекала на свой яд.

Поднявшись, я взял со стола нож.

— Значит, мне пора.

Она не ответила, не сказала больше ни слова, мне даже почудилось, что всю ночь я только смотрел на змею, но разговора меж нами не было. Только моя фантазия рассуждала сама с собой.

В тот момент, когда открылась ещё одна дверь, я почти поверил, что змея никогда не заговаривала со мной.

***

Стоя на холодном ветру на берегу моря, я снова вспомнил взгляд змеи, и мне захотелось вернуться. Спросить или сказать что-то важное. Пусть даже сейчас не было ни единой мысли, которая подошла бы к случаю.

Но, конечно, я не вернулся, лишь побрёл по линии прибоя, почти не обращая внимания на то, как волны захлёстывают ноги. Ледяная вода, пробравшаяся в обувь и намочившая мои брюки, казалась мне совершенно ненастоящей. Будто бы я был во сне.

Или – был?..

Я замер лишь на секунду, а мир дрогнул, покачнулся, посыпался осколками. Вновь на меня смотрела змея, вновь между нами горела свеча, а на столешнице лежал нож.

— Видишь, ты вовсе не цел, — прошипела она.

— Интересно, — я вздохнул, всё ещё пытаясь понять, когда же погрузился в сон, когда успел проснуться и что именно мне снилось.

— Думаешь? — наверное, её смех был бы очень заразительным, вот только змеи совсем-совсем не смеются.

— Разве не забавно быть расколотым?

— Но тебе не забавно, тебе тревожно, — сухо заметила она. — Что ж, знаю, куда тебе идти, я помогу тебе с выбором.

— И? — я поднялся и взял со стола нож.

— В темноту, — её глаза отливали омутно-зелёным. — Только во тьме ты сможешь наконец-то найти то, что сделает тебя цельным. — Иди же.

На этот раз я вышел из домика, и меня обступил мрак. Ещё чудилось за спиной змеиное шипение, но дорога ощущалась так ясно и чётко, что я не медлил. С каждым шагом во мне росло странное ликование, и я позволил ему пробивать меня насквозь, устремляясь к небу, где искрились звёзды.

========== 122. Храм ==========

Каменные своды любой шорох превращали во вздох. Казалось, старое здание никак не могло наконец-то вместить в себя весь воздух, какой хотело. Только судорожно вздыхало, вздыхало, точно закаменелые лёгкие всё стремились расправиться.

Я перестал тревожить шагами большой зал, замер, невольно повторяя собой статуи на колоннах, но вздохи ещё какое-то время звучали со всех сторон, пока безмолвие не взяло за горло, подавив последний из них.

Сквозь высокие и узкие арочные окна внутрь смотрел молодой лес, редкие солнечные лучи пробивали полуразвалившийся купол, пронзали острием замерший воздух, падали на давно разбившиеся, обратившиеся крошевом плитки пола.

Я был здесь, когда каждое окно было забрано узорчатым витражом, распускавшимся дивными цветами.

Был здесь, когда центр зала занял алтарь — холодный белый камень, искрящийся в солнечных лучах.

Приходил, и когда камень стал чёрным.

Теперь я смотрел на разрушение, на паутину по углам зала, на обрушившуюся местами лепнину, на проросший сквозь расколотый алтарный камень юный тополь, устремившийся вверх.

Когда-нибудь я буду созерцать, как мощная крона разобьёт на части купол.

Время этого мира никак не могло соизмериться с моим собственным. Я не сказал бы точно, сколько лет утекло между пальцами этих камней, не мог вспомнить, когда же исчез, стёрся, будто и не было, город вокруг этого храма, когда вместо остовов зданий поднялся лес.

Но всё же что-то заставляло меня приходить сюда снова и снова. Медленно двигаться к центру зала под доносящиеся вздохи эха, замирать, запрокидывая голову, улыбаться солнечному лучу.

Я коснулся шероховатой поверхности камня, тронул нежную тёплую древесную плоть, дотянулся до светло-зелёной прохладной листвы.

Одна жизнь сменила другую, храм умер и возродился.

У подножия алтаря ещё поблёскивала утварь — чаши для масел, истерзанный временем подсвечник на десяток свечей, хрупкий золотой сосуд с длинным горлом, некогда хранивший вино. Было больно видеть, что всё это мёртво. Как бы отчаянно ни желали не умирать эти вещи, но они ушли вместе с теми, кто пользовался ими, любовно натирал стенки, заливал новыми маслами, пробовал вино.

Опустившись на корточки, я вытащил нож. Он застрял в каменном крошеве, украшенная накладками из слоновой кости рукоять поблекла, белизна затуманилась, загрязнилась, но вот лезвие было будто бы острым. Клинок не желал умирать вместе со всеми.

Поднявшись с ним в руках, я поймал лезвием солнечный блик, зайчик метнулся по стенам, вычертив осыпающуюся фреску, полузакрытую разросшимся плющом.

Нестерпимо захотелось покинуть храм. Я почти выбежал, не обращая внимания на проснувшееся и недовольное эхо. Остановившись на краю обрыва, я успокоился, только глядя на хрустально-чистый ручей, бегущий внизу. Машинально заправив клинок в петлю на поясе, я двинулся к замшелому каменному мосту. На той стороне меня ждали сдавшиеся лесу улицы города, старые домики, сплетённые корнями с могучими деревьями.

Что здесь было всегда? Чего здесь не было прежде?

Я последний раз оглянулся на храм. Встречались мне и больше, и прекраснее. Но этот почему-то оставил в сердце особенное чувство.

Проследив взглядом скалу, возносящуюся высоко-высоко, я вспомнил, как прежде жители этого города возносили хвалу небесным строителям. Тем, кто придал их миру столь причудливые формы. А теперь некому было славить, но скалы стояли, пусть и обветшали от непрерывных ветров. Всё так же бежала река, она оказалась крепче тех, кто брал её воду, пил её, орошал свои сады.

Углубившись то ли в город, то ли в лес, я нашёл местечко, где было тихо и солнечно. Полянка теперь некогда являлась площадью, в центре которой лопотал фонтан. Вода всё ещё стояла в чаше, но собиралась здесь от дождя, а каменный цветок не выбрасывал брызг. Я сел на край и снова вытащил нож.

Было ли правильно забрать его с собой?

Может, это его отчаянное нежелание рассыпаться бессмысленной пылью и ржаветь выгнало меня из храма, где я любил задержаться подольше?

Я провёл пальцем по узору, нанесённому на рукоять с изысканной точностью. Этот клинок когда-то был ритуальным, но… вгрызался ли он в плоть? Или же им только отрезали щедрый ломоть свежего хлеба? Отсекали часть фрукта в дар богам?

Могу ли я забрать с собой частицу мира, время которого тысячу раз обогнало меня?

Я уже чувствовал — со следующим порывом ветра откроется дверь, мне придётся уйти, и этот мир в очередной раз сменит своё лицо. Нельзя было даже сказать точно, что останется от храма, как вырастет тополь, не сотрёт ли шквальный ветер с лица земли и этот лес, и эти скалы, не обрушатся ли сами основы, давая шанс чему-то совершенно новому.

Можно ли было оставить здесь этот клинок, так жаждавший жить?

Я приложил лезвие к ладони, чуть надавил, только отмечая белым следом будущую царапину, но не напитывая кровью сверкающую сталь. А потом решился.

***

Когда арка прохода раскрылась передо мной, в этой реальности начинался закат. Мягкий свет играл на свежей листве, вызолачивая старые крыши, бликуя в осколках стекла. Город, сплетающийся с лесом, преобразился, стал прекрасным мороком, почти что сном, и на него было так приятно смотреть.

Где-то на другом берегу, я это знал, сквозь трещины в куполе хлынуло в храм закатное сияние, заполнило вздыхающий зал, высветило лица статуи, обращённые вниз.

Мне же пора было идти.

Шагнув через порог, я инстинктивно взялся за рукоять ножа. Пальцы привычно сомкнулись на вставках из слоновой кости, ощутили рисунок. Меня встречал новый мир, хмурый и бессолнечный, низкие облака нависли над самым морем.

Я держал клинок, а дверь за мной захлопнулась с тихим вздохом.

Здесь тоже стоял храм.

Поднявшись по каменным ступеням, я открыл тяжёлую дверь, просолившуюся и тёмную. Внутри грели свечи, серый алтарный камень укрывала алая ткань. Больше там не было ничего.

В этом храме не оказалось бесстрастно взирающих статуй или расписанных фресками стен. Он был прост, словно вырезан из цельного каменного куска — ни лепнины, ни лишних украшений. Сквозь квадратные окна виднелось море, витражей, чтобы приукрасить его, тоже не нашлось.