– В родной Иллирии я такого не припомню, – покачал головой цезарь. – У нас иначе всё было, попроще. Какая разница, упирается не упирается, брыкается не брыкается: притащил, зарезал, съел! Пришёл, увидел, победил! Чем проще был жрец, тем сильнее тянулись к нему люди. А человек – это звучит гордо!

«К этим жрецам люди тянутся покушать», – цинично подумал про себя Кондорий.

Рогатое животное, накачанное смирительными транквилизаторами, меж тем продолжало вести себя как сомнамбула, подвластное гипнотическим указаниям извне, а может – и свыше.

– Слава Юпитеру! – закричала одна часть возбуждённой толпы, обращаясь к небесам.

– Геркулиям Слава! – воплями ответила высшим силам другая её часть.

«Спасибо вам и сердцем, и рукой за то, что вы меня – не зная сами! – так любите», – подумал Галерий, впопыхах не вспомнив, что сам он не Юпитер и не Геркулий, а сын Марса.

– Смерть персиянам! – заголосила вся толпа целиком.

– Молчать, нечестивцы! – приказал прихожанам жрец-понтифик, уверенный, что обладает искупительным и сакральным даром приструнивать и смирять биение мятущихся сердец. – Иначе придётся начать обряд сначала!

– Не надо сначала! Мы будем немы, как рыбы! – в едином порыве и хором ответила толпа римских верующих. Галерию же послышалось «как рабы».

Несколько как будто не согласных с чем-то голосов заскандировало:

– Диоклетиан – наш Юпитер! Диоклетиан – наш Юпитер! Диоклетиан – наш Юпитер!!!

Жрец-понтифик хотел было снова призвать к порядку, но осёкся на полуслове, не смея возражать, ибо Диоклетиан был его непосредственным начальником: не только Богом, но и великим понтификом, понтификом всех понтификов.

– Мне тоже надо молчать? – смело выкрикнул Галерий, то ли солидаризируясь с гласом народным, то ли в качестве цензора затыкая рот свободе слова.

– Вам, цезарь, можно повелевать даже здесь! Чего изволите?

– Пока ничего! – успокоился цезарь, вслух и громко подтвердив аксиому – Диоклетиан – наш Юпитер! Но не будем забывать при этом, что Максимиан – наш Геркулий, а Галерий… может, наш… вернее, ваш Марсий?

Про себя младший царь забывал лишь в исключительных случаях.

Жрец-понтифик окропил быка родниковой водой, заготовленной с вечера из ближайшей лужи (намедни был ливень), и красным вином, посыпал рогатую голову быка специальной священной мукой и ароматным, терпко терзающим ноздри и мозг ладаном. Потом подошёл к Галерию и дал ему напиться вдоволь. Не воды. Цезарь не стал злоупотреблять, тем более что вино было скверное, как бормотуха, а только слегка пригубил. Ёмкость со слабоалкогольным напитком пошла гулять по рукам верующих язычников, но быстро опустела, поэтому хватило только самым расторопным и наглым халявщикам.

Понтифик виртуозно, весомо, грубо и зримо пресёк народное возмущение о недостачах вина на храмовых складах, снова пригрозив прервать священнодействие и начать его с начала, с полного нуля, но уже вовсе без виноградного пития:

– Замолчите все сейчас же, а то прокляну! Вы не наедаться и не напиваться сюда пришли, а молиться Господу нашему, Юпитеру, и его воплощению на святой римской Земле восточному августу Диоклетиану!

Прихожане смирились и, понурившись, замолчали, а то придётся простоять дольше запланированного, отложив в долгий ящик хозяйственную суету по дому, фруктовому саду и овощному огороду.

Понтифик приступил к священнодействию: обрезал со лба быка пучок шерсти и бросил его в пламя жертвенника. Жертвенник, словно обжигающим плевком, ответил краткой яркой вспышкой. Затем последовало второе, третье, четвёртое обрезание – до тех пор, пока лоб животного, и без того не блиставший волосяным покровом, не превратился в гладкую блестящую лысину, словно по шерсти пробежалась стая моли, на скору руку отложив там изголодавшихся личинок. Всё срезанное волосьё тут же было пожрано пламенем: его вспышки стремительно проглатывали подкормку.

Проведя лезвием ножа от лба быка до хвоста, а затем обратно, а потом снова туда-сюда, понтифик поднял глаза к небу и во всю мощь голосовых связок возопил:

– Macta est – magis aucta. Животное освящено!

– И, подобно Риму, онеприкосновенено?! – непроизвольно вырвалось у Галерия, у которого томилась и рвалась наружу душа.

Понтифик закашлялся, помолчал, а потом как будто опасливо ответил:

– Отчего же? Кушать его тоже будем, но потом, когда насытится Юпитер вместе со всеми прочими Богами Пантеона.

Виктимарий, помощник жреца-понтифика, помявшись, спросил у патрона, опасливо косясь при этом на цезаря:

– Уже можно? Или подождать чуток?

– Нос age, приступай, – ответил понтифик тоже искоса, но подобострастно, словно в поиске поддержки и опоры, взглянув в сторону кивающего в знак согласия императора.

Обряд легко и непринуждённо продолжился.

Виктимарий со всего размаха рубанул быка между рогов и глаз. Туша как стояла, так сразу и рухнула и признаков жизни больше не подавала: будь же ты вовек благословенно, что пришло процвесть и умереть!

– Чистая жертва! – воскликнуло сразу несколько знатоков и ценителей прекрасного. – Юпитер принимает её! Пора приобщиться к прекрасному и вкусить мяса!

Тут, однако, одна из молящихся упала в обморок, другая тихонько запричитала: «Варварские времена, когда колбасу делали из животных, должны миновать!» – так впервые в истории человечества окуклился зародыш общества защиты прав животных.

– Жертва действительно чистая! Но прошу соблюдать тишину при священном обряде! – строго потребовал понтифик, блюдя все каноны сакральной процедуры. И грозно топнул ногой для вящей убедительности. И ещё строго нахмурил брови: загромыхало, и полетели молнии. Однако грома никто не услышал, а молний никто не увидел. Даже тот, кому они были адресованы.

– Почему снова чистая? Разве небрыкавшаяся жертва не пришла уже таковой к алтарю? – шёпотом спросил Галерий у Кондория.

– Бык должен умереть моментально. Если мучается, Боги не принимают жертвенный дар, и обряд нужно начинать заново.

«Как у этих городских всё сложно», – подумал Галерий, вспоминая своё детство и сельскую пастораль.

Подошёл культрарий, чернорабочий храмовый служка, и одним резким, отточенным движением набитой руки перерезал горло быка ножом, спуская кровь в керамические сосуды. Собранная пурпурная жидкость вместе с родниковой водой из лужи и вновь принесённым виноградным вином полилась на алтарь. Туда же снова посыпалась жертвенная мука и ладан. Зашипело, зашкворчало и заблаговонило, опять терзая ноздри цезаря и всех остальных присутствующих у Храма прихожан.

Галерий прилепился взглядом к жидкому багрянцу и не отводил глаза, пока последняя капля бычьей крови, пенясь и весело подпрыгивая, не упала на алтарь и не превратилась в водянистый пар, слившись воедино с атмосферой.

Поверженную тушу быка опытные руки с ножом быстро разделали на жертвенном столе, и гаруспик, жрец-гадалка мужского пола, приступил к своим многовековым обязанностям: аккуратно вынул внутренности мёртвого животного и натренированным взглядом стал внимательно их изучать, не забывая обнюхивать.

– Самими руками касаться нельзя, иначе обряд должен сразу прерваться, ибо жертва будет осквернена! – шёпотом, не дожидаясь вопросов, пояснил Галерию Кондорий, отслеживая огненный и пристрастно-восхищённый взгляд младшего тетрарха, потом, немного помешкав, решил мягко прозондировать почву, удобренную задолго до него, импульсом доверия. – Цезарь, открою тебе глаза на изнанку жизни, жертва нечиста, жрец нечестиво жульничает.

Резанув правду-матку, Кондорий почувствовал, как, ускорив бег времени, бешено заколотилось его сердце и невольно участилось дыхание: пан или пропал?

– Что случилось? Почему? – с интересом вскинул брови Галерий. Его взгляд продолжал поблескивать как будто кровавой зарёй.

– Во-первых, жрец никакой не понтифик, а бык никакой не белый.

– Ты издеваешься надо мной, мошенник? Я различаю цвета! Я не слеп и не дальтоник, – брови тетрарха резко ушли вниз, собираясь у переносицы, глаза ещё больше насытились пурпуром.