Кондорий вспомнил, что он действительно стал частью чёртовой дюжины и исчез, тестируя свои новые метафизические способности и на полную катушку что-то мутя во мраке дня.

«Куда он исчез, как сон пустой? Неужели моя догадка верна и он мошенник? Вот и доверяй после этого людям. Пора избавляться от брата моего Фавна, свирелей и ребяческих пасторалей, – с тоской подумал цезарь. – Где моя свирель-гладиус? Марс, Марс и только Марс! Хоть отец-Бог у нас с Фавном общий, но пути-дорожки разные! Одной точно пора зарасти трын-травой!»

В это время неслышимо для всех заиграла дудочка-свирель улыбающегося Фавна, и кто-то под мажорную мелодию напел: «Не торопись окраситься в пурпур!»

Неожиданно Кондорий материализовался взад, как будто всё из той же дымки Галериева детства. И не один, а вместе с плеядой новых, свежеиспечённых пассионарных жрецов, торжественно и с чувством собственного достоинства несущих своими передними конечностями копья и щиты. У самого жреца-салия в руках тоже были копьё и щит. Лишь тонкие ценители всяческих изяществ и знатоки изысков отметили нестыковку: Кондорий тащил не древний полуцилиндрический скутум и не античный метательный двухметровый пилум, а вошедшие недавно в военную моду из-за варваризации римской армии легковесный овальный щит и короткое копьё.

– Да здравствуют Марс и отпрыск его Галерий! – воскликнул Кондорий, приветствуя своего повелителя. – Повторяйте вслед за мной, о величайший цезарь, эти священные слова! Марс, пробудись! Бодрствуй, Марс!

– Марс, пробудись! Бодрствуй, Марс! – в каком-то гипнотическом состоянии произнёс Галерий, на мгновение потеряв осознание объективной реальности, данной ему в ощущениях, и модернистски погрузившись в пограничье между явью и грёзами.

Жрецы, прибывшие с Кондорием, приплясывая, запели священные гимны, застучали копытами о земную твердь и копьями о щиты-анкилы.

– Один из этих щитов много веков назад падал прямо с неба на голову царю нашему батюшке Нуме Помпилию! Этот щит священен, неприкосновенен, един и неделим! И именно он сейчас у меня в руках! Я только что пообщался с Нумой – он в пурпурном одеянии по ступенькам из перистых облаков спустился с небес на грешную землю и лично вручил мне это древнее божественное оружие! Подлинник! Шедевр! Ему нет цены! Вот какой чести удостоился ваш тринадцатый салий, о цезарь! А значит, вот как высоко ценит и вас царь Нума Помпилий! – воскликнул Кондорий, не предав огласке своё посещение аукциона Сотбис, где он не пренебрёг скупить в долг тот негодный реквизит, который попался под руку и оказался в наличии. – Да здравствует Новый год! Да здравствует первое марта! Да здравствует сын Марса Галерий!

– Что поют жрецы? Я не понимаю! Какой-то несуразный набор слов, – поёжился цезарь: – В моей деревне, в Иллирии, всегда пели понятно, с чувством, с толком, с расстановкой. Эти певцы что-то скрывают от меня? Не наводят ли порчу?

– Да они и сами не врубаются в смысл текстов. И я тоже ничего не понимаю разумом, но проникаюсь чувством! И вы, величайший император, зажмурьте глаза и тоже впитывайте в себя, сливайтесь с магией звукового нектара, сочащегося со скалистых расщелин Олимпа! Тексты гимнов священны и неприкосновенны, как Рим! Понимать их содержания не требуется. В эту лабуду можно только верить!

Стал подтягиваться народ, пристраиваясь к шествию (самые ленивые – из тех, кто долго спал и ещё никуда не успел пристроиться), намечался сабантуй:

– Смотрите-ка, живой цезарь и без мигалок! Он радеет за народ! Он даст нам хлеба и зрелищ! Он посконный Национальный лидер! – изумлённо и восторженно вопили простые римские граждане, гоня от себя зевоту.

– Цезарь объявил, что сегодня не только третье января, но и первое марта! Старый ли Новый год или новый, Юлий ли Цезарь всё изменил или Галерий не суть важно! – поддерживая восторги народа, не унимался Кондорий. – Возрадуемся, други! Восславим царя! Он и так на царстве, а то я бы первым закричал: «Галерия на царство!»

Ликование вмиг разлилось по улицам Никомедии и по его сельским окрестностям.

Как и положено в первый день Нового года и как испокон веков повелел Марс, Бог войны, настоящий мужик, представители сильной половины человечества засуетились, изъяли из загашников подарки и стали с нежностью вручать их своим вторым половинкам. Жёны в свою очередь ринулись к сундукам, чтобы оподарить своих рабынь, у которых от счастья и гражданского единения по щекам заструились слёзы восторга и благодарности за своё счастливое рабство: каждый труд в почёте, даже подневольный.

Сельчане, земледельцы и пастухи, прослышав о воссоединении января и марта, а в перспективе – и всех времён года и народов, чтобы в мире без Римов и Персий жить единым человечьим общежитьем, – понесли Марсу волков, дятлов и прочую живность: у кого что было, чем богаты, тем и рады. Такого единения и связи времён, племён и классов Рим не знал уже несколько веков кряду.

Кондорий самолично отслужил службу в Храме Марсу: калиф-на-час.

– На четырнадцатый день марта наступит всеобщая ковка щитов. На девятнадцатый – военные танцы-шманцы-обниманцы. На двадцать третий – освящение военных труб. Это и будет означать полную готовность к войне с Персией, потом до осени можно вести боевые действия. А в октябре завершим войну, почистим оружие и принесём Марсу в жертву коня. Потом снова потанцуем и споём.

– Целый месяц – подготовка? Почему так долго? Я завтра собрался инспектировать оружейников, заодно и ковку щитов проверю. Зачем четырнадцать дней ждать? Кто рано встаёт, тому Бог подаёт! – заупрямился Галерий. – Если Боги жаждут и страждут, выполняй их волю!

– Сегодняшний день объявляется четырнадцатым, девятнадцатым и двадцать третьим марта! Так пожелали Всевышние! – быстро сориентировавшись, провозгласил Кондорий под всеобщее ликование.

– Да, такова моя воля! – подтвердил Галерий почти шёпотом, чтобы его никто не услышал.

Кричали женщины «Ура!» и в воздух чепчики бросали: напитавшись слухами, все ждали мартовских подснежников и двенадцатиперстного братства.

– Сделал дело – гуляй смело! Но день ещё не закончился, надо успеть ещё что-то сотворить ради пользы Отечества, – торопился жить неугомонный Галерий: – Что предложат Боги?

– Тогда надо не забыть забежать в кумирню Беллоны, дочери, родной сестры, супруги и кормилицы Бога войны, – Кондорий словно держал наготове этот совет-предложение, ибо отреагировал сразу и за словом в карман не полез.

– Не понял, – вздрогнув, опешил Галерий. – И дочь, и сестра?

– У них всё было как не у людей, они же Боги! Сначала родилась от одного отца и стала дочерью, потом от другого и стала сестрой: оба Бога-мужика слились воедино, они то сливаются, то разливаются, когда им нужно. Ну, и заодно кормила, поила и замуж вышла за единого и неделимого, как наш Рим. Посему Беллона и едина в четырёх своих ипостасях! Она ждёт нас в своём Храме, надо торопиться, а то уйдёт куда-нибудь по своим делам!

Процессия культурно, мультурно и вежливо, без давки и драк, переместилась в другое святилище.

У задней стены Храма Беллоны белели дорические колонны и чернел стоящий по стойке смирно жрец-фециал, готовый к свершению священного таинства.

– В нашей коллегии жрецов всего двадцать человек, – разъяснил свою значимость фециал. – Нашу касту учредил сам Нума Помпилий, царь от Бога! Он и сейчас нам покровительствует с небес.

– Ты, видимо, двадцать первый? – спросил Галерий и по смущённому зардевшемуся лицу жреца-фециала подтвердился в своей догадке.

«Он такой же фециал, как я салий, – мелькнуло в голове у Кондория. – Институт фециалов действует лишь в Италии да и завял он ныне, в хлам превратился. И те, кто помнили, давно забыли. Лежит на нём зола да слой дорожной пыли».

Жрец Храма Беллоны как будто ожидал прихода Галерия, ибо далее, после обмена любезностями, безо всяких обиняков поднял свою значимость ещё выше (но чуть ниже Олимпа, чтобы не перебарщивать):