— Тогда почему? — отступив на пару шагов, будто ужас услышанного поразил его до глубины души, пробормотал Рэй. — Почему ты преподнёс мне свои чувства не на раскрытой ладони, а на острие меча?

— Говоришь, как полоумный Клавдий? — Йен бросил мимолётный взгляд в окно. Сквозь щель между неплотно задёрнутых портьер была видна лишь слепящая стена разбушевавшейся метели. Казалось, сами многоликие встали на сторону ардов, но что ему, грешнику, до богов, которым чужды и непонятны обыденные человеческие желания.

— В тот день я не отпускал твою руку, брат, — нахмурившись, Йен начал расхаживать по комнате. Воспоминания принадлежали дням давно минувшим, но оттого не были менее отчётливыми. Йен был убеждён, что страсть к брату вспыхнула внезапно, но заданный Рэем вопрос вынудил мужчину усомниться в природе своих чувств. Впервые он увидел незаконнорождённого брата уже двухлетним мальчишкой. Ему самому тогда было шесть, но даже сейчас Йен отчётливо помнил беловолосого златоглазого мальчика, со всей серьёзностью, стараясь придерживаться дворцовых манер, протянувшего ему руку и робко улыбнувшегося.

— Ты не помнишь, но в тот день на нас напали наёмники. С нами было только несколько слуг и охранников, сил которых было явно недостаточно, чтобы защитить тебя. Я тогда тоже был мал, но понимал, что вдвоём нам не сбежать, поэтому, спрятав тебя в корзине, помчался во дворец, а когда вернулся с подмогой, обнаружил лишь пустую плетёнку. Мы думали, что наёмники всё-таки тебя нашли и похитили, однако… — Йен сжал руки в крепкие кулаки: столько лет прошло, а он до сих пор не избавился от неуместного чувства вины.

— Думаю, твоя усопшая мать всё же присматривает за тобой, глупый брат, ведь нашли тебя не наёмники, а какая-то голота. Поняв, какое сокровище оказалось у них в руках, они потребовали достойный принца выкуп. Отец заплатил, и тебя вернули во дворец.

— Так просто? — Рэй нахмурился. Пусть его воспоминания того дня и были по-детски обрывистыми, но всё же юноше казалось, что что-то в них с рассказом брата не сходится.

Да, он помнил, что день был тёплым и солнечным. И запах: цветущих яблонь и каких-то сладких фруктов. Йен держал его за руку, и они смеялись. Вкус сочного персика горьким воспоминанием запёкся на его губах, и помнился белый с зелёной монограммой платок брата, которым Йен вытирал его испачканные липким соком щёки. Такое тёплое и радостное воспоминание, свет которого померк вместе с опустившейся над его головой плетёной крышкой.

Дальше воспоминания были ещё более путаными: вроде как вокруг него были люди, но их лиц он не помнил. До этого момента Рэй вообще считал, что его поиски успешно закончились вечером того же дня, но судя по рассказу Йена, его не было в замке несколько дней. И о выкупе он ничего не знал. От него намеренно скрыли правду, но даже не это больше всего разбередило юношу. Похоже, ментальный маг лишил его части воспоминаний. Трудно сказать, почему он всё же помнил обрывки событий того дня: может, маг был слабым, а может, всё дело в его магическом наследии, однако, какова бы ни была причина, никто не имел права поступать с ним так. Чего боялся отец и, скорее всего, Клавдий, что они пошли на такое? Что столь опасное было в тех воспоминаниях, что было принято решение стереть их, причём, похоже, не только из его головы, раз все во дворце были уверены, что малыш Рэй просто потерялся на рынке.

— Просто? — Йен резко обернулся, сотрясаясь от досадного смеха.— Да, глупый брат, всё было слишком просто. Для тех, кто посмел касаться тебя.

— Они, — уже не скрывая своих истинных чувств, которые волной поднялись из самых недр его грешной души, начал Чёрный Паладин, — воры, убийцы и насильники, прикасались к тебе своими грязными руками. Они посмели держать тебя в заточении, среди гниющего мусора и крыс, отпускали в твой адрес похабные шуточки, угрожали такими непотребствами, которые были страшнее самой мучительной смерти, а отец просто заплатил выкуп и отпустил их. Он был просто рад тому, что его любимый сын целым и невредимым вернулся домой, но я, Рэй… Я не смог отставить это просто так.

— Что? — просипел юноша, ещё сильнее подаваясь назад. — Что ты сделал, брат?

— То, что должен был, — резко отчеканил мужчина. — Король вверил мне тебя, возложил на меня, старшего брата, заботу о тебе, но я не смог тебя защитить. Не смог уберечь от той крови и грязи, которая в тот день запеклась на твоём теле, запуталась в твоих белоснежных волосах, окрасила золото твоих глаз тьмой. Отец их отпустил, а я не смог. Каждого, — Йен, поддавшись воспоминаниям, сжал ладонь на рукоятке меча, — вот этими руками, которые обагрились их гнилой кровью. И ни капли сожаления, мой глупый брат. Я ликовал и смеялся над их обезглавленными трупами, зная, что теперь твой взгляд снова будет ярким, а душа и тело — незапятнанными.

— Ты не мог… — слёзы стояли в уголках глаз, каплями горечи дрожа на ресницах. Рэй прикусил губу. Что он должен испытывать к этому человеку? Ненависть? Жалость? Сострадание? Юноше так хотелось обнять брата, забрать себе его боль и терзания, найти свет в той тьме, в которой заплутала его душа, однако… Нельзя показать путь к спасению тому, кому только и можешь, что смотреть в спину, смотря на то, как дорогой человек добровольно принял тьму в своё сердце.

— Тебе же было всего двенадцать, Йен. Откуда такая жажда крови?

— И тем не менее, я их убил, — усмирив свои не к месту разбушевавшиеся чувства, ответил Йен. — А жажда крови?.. Как знать, — мужчина пожал плечами. — Может, я таким родился, а может, в этом виноват ты, мой глупый брат.

— Я? — ноги дрожали, подкашиваясь, что уж говорить о руках, безвольными плетями повисших вдоль ссутулившегося тела. На плечи только что словно взгромоздили нечто неподъёмно-тяжёлое, и, как бы юноша ни старался, противиться этому давящему чувству вины он не мог.

— Отец, прознав о мной содеянном, принял достойное короля решение: стереть из памяти всех, кто был причастен к инциденту, эти злополучные дни. Даже из памяти собственных детей. Только он, маг, наложивший заклинание, и я помнят всё до мельчайших деталей. И после он же принял решение отдать меня в семинарию. Наверняка считал, что, служа Творцу, я смогу искупить свой грех и спасти свою душу.

— Но ты не желал искупления, ведь так? — слёзы быстро высыхали на пылающих жаром щеках, а отчаянно колотящееся сердце напоминало о том, что слабость не порок. Слабость — это лишь испытание, которое нужно преодолеть, дабы… Впереди всё ещё маячила призрачная фигура, зовя за собой, и количество шагов между ним и этим призраком сокращалось неумолимо и даже против воли самого Рэя. — Не нуждался в спасении?

— Каждый, кто посмел запятнать тебя, пал от моей руки. Служанка, не уследившая за тобой, когда ты обрезал свои волосы. Денщик, из-за ошибки которого ты упал с лошади и сломал руку. Воин, который ранил тебя в спарринге. Каждый наёмник, пытающийся похитить тебя. И теперь пришла очередь Зверя, мой глупый брат. После того как его голова будет отделена от тела, ты снова станешь чистым: сердцем, душой и телом.

— Ты чудовище, Йен… — пробормотал Рэй, отбрасывая те толики братских чувств, за которые он всё ещё упрямо цеплялся.

Пыль судьбы, сотканной из подлости, предательства и несправедливости. Семнадцать лет беззаботности, в тени которой, оказывается, скрывалось столько смертей. Из-за него, уродившегося столь порочным, что даже собственный брат поддался его чарам, превратившись в монстра. Венценосная мантия на его плечах окрашена в благородный багрянец кровью невинных. Кардиналы всё ещё верили, что в нём есть зерно благодати? Да, есть. Греховное зерно, толкающее людей на омерзительные поступки и очерняющее их души.

— Рэй, — Йен, встревожившись, шагнул к брату. Может, ему только почудилось это морозное дуновение, но кожа отчётливо покрылась мурашками, а изо рта вырвался клуб пара. Что бы это ни было, но оно размытой дымкой вилось вокруг его брата, пятная и искажая его светлую душу.

— Чудовище! — это был не он. Не Рэй. Двигалось его тело, слишком молниеносно, как для обыденной, даже оттренированной реакции. Его взгляд прожигал мужчину, на лице которого застыло лёгкое недоумение. Его рука сжимала стилет, своим остриём впившийся в горло Чёрного Паладина. Его голос сочился ядом, и юноша чувствовал, как сердце мерно стучало в груди, ничего больше не испытывая к человеку, некогда бывшего ему братом.