В основе образного решения портрета лежит острая характерность модели, но она, в отличие от портретов 20-х годов, определяет только главное и основное в образе. Если в портреты Шадра или Северцова (1934) Нестеров вводил для выражения своей идеи предмет, конкретизирующий ее, то здесь нет книги, к которой обращен Северцов, нет античного торса, как в портрете Шадра. Правда, в этом портрете больше конкретности в раскрытии обстановки, в которой работает человек, — белый халат, препараты, журнал, простая чернильница с ручкой, синяя фарфоровая пепельница, множество бумаг, разбросанных очень свободно и живо. Но эти предметы не несут главной мысли образа. Характеристика, построенная на острой выразительности силуэта, лишена каких бы то ни было сюжетно-повествовательных моментов, дополнительно раскрывающих сущность внутреннего мира человека. Юдин изображен говорящим, и по тому, как он при этом двигается, каково движение его рук и лица, мы постигаем главное в образе.

Если мы сравним портрет Юдина 1935 года с портретом 1933 года, разница их может подтвердить эволюцию, проделанную художником не только в сторону более глубокого решения образа, но и максимального, притом лаконичного, выражения в портрете главной и определяющей черты человеческой личности.

Портрет С. С. Юдина своего рода вершина творческих поисков художника в этом направлении. Рядом с ним по силе и глубине выражения можно поставить портрет И. П. Павлова 1935 года (Третьяковская галлерея).

Личное знакомство художника с И. П. Павловым началось в 1930 году. Друзья уговаривали его написать великого физиолога, показывали портреты, помещенные в приложениях к сочинениям И. П. Павлова, однако эти фотографии не увлекали Нестерова. Он писал об этом позже в своих воспоминаниях: «Я смотрю и не нахожу ничего такого, что бы меня пленило, „раззадорило“… Типичное лицо ученого, профессора, лицо благообразное, даже красивое и… только. Я не вижу в нем признаков чрезвычайных, манящих, волнующих мое воображение… и это меня расхолаживает».

И далее «…я, не считая себя опытным портретистом, не решался браться не за свое дело и упорно отклонял „сватовство“. Однако „сваты“ не унимались»^[192].

Когда согласие Павлова позировать было получено, Нестеров все-таки поехал в Ленинград. В июле 1930 года произошла встреча. Вот ее описание самим художником. «Не успел я осмотреться, сказать несколько слов, ответить на приветствие супруги Ивана Петровича, как совершенно неожиданно, с какой-то стремительностью, прихрамывая на одну ногу и громко говоря, появился откуда-то слева, из-за угла, из-за рояля, сам „легендарный человек“. Всего, чего угодно, а такого „выхода“ я не ожидал. Поздоровались, и я вдруг почувствовал, что с этим необычайным человеком я век был знаком. Целый вихрь слов, жестов, понесся, опережая друг друга… более яркой особы я и представить себе не мог. Я был сразу им покорен, покорен навсегда. Иван Петрович ни капельки не был похож на те „официальные“ снимки, что я видел, и писание портрета тут же мысленно было решено. Иван Петрович был донельзя самобытен, непосредствен. Этот старик 81 года был „сам по себе“ — и это „сам по себе“ было настолько чарующе, что я позабыл о том, что я не портретист, во мне исчез страх перед неудачей, проснулся художник, заглушивший все, осталась лишь неугомонная жажда написать этого дивного старика…»^[193].

Портрет И. П. Павлова, написанный в 1930 году (Русский музей)^[194], вскоре после окончания портрета братьев Кориных, весьма близок к произведениям 20-х годов. Художник изобразил Павлова за чтением, сидящим за столом на веранде, сквозь стекла которой видна густая листва. Композиция, центральное и определяющее место в которой занимает фигура человека, отличается уравновешенностью и строгостью. Строгие ее линии как бы умеряют напряженно сосредоточенный взгляд Павлова, готовое стать порывистым движение фигуры точно сдерживает светлую, пронизанную солнцем листву деревьев, которая вот-вот ворвется в окна веранды и заполнит ее.

В том, что Павлов дан во время чтения, есть уже близость к решению, свойственному работам первой половины 30-х годов, но художник пока еще изображает человека во всем разнообразии присущих ему особенностей. Характерно, что лицо написано очень конкретно, оно лишено той обобщенности, которая разовьется несколько позже, в портретах Северцова и Юдина. Близка к 30-м годам и мажорная трактовка образа: портрет написан в сравнительно яркой красочной гамме.

Несмотря на одобрение самого И. П. Павлова, его друзей и близких, Нестеров не был удовлетворен собой. В своих воспоминаниях художник писал: «…я мог тогда уже видеть иного Павлова, более сложного, в более ярких его проявлениях, и я видел, что необходимо написать другой портрет этого совершенно замечательного человека, но кем и когда этот портрет будет написан — сказать было нельзя…»^[195].

После 1930 года между Нестеровым и И. П. Павловым установились глубокие дружеские отношения. В конце лета 1935 года художник снова уезжает в Колтуши, чтобы писать второй портрет ученого. Естественно, что более глубокое знание модели и понимание личности Павлова, предшествовавший опыт работы над портретами А. Н. Северцова, С. С. Юдина изменили отношение к задаче. Сам замысел художника был уже совершенно иным — он теснейшим образом связан с пониманием портрета, существовавшим у него в то время, в 1935 году.

Нестеров в своих воспоминаниях писал: «…Не оставляю мысли написать Ивана Петровича говорящим, хотя бы с невидимым собеседником. Дни идут серые, все утверждает меня в новой мысли. Видится и новый фон, в окне — новые Колтуши, целая улица домов — коттеджи для сотрудников Ивана Петровича. Все постепенно формируется в моей усталой голове… Иван Петрович в разговоре частенько ударял кулаками по столу, чем дал мне повод нарисовать и этот свойственный ему жест, рискуя вызвать протест окружающих.

…Самым рискованным в моем портрете были два положения: темный силуэт головы на светлом фоне и руки, сжатые в кулаки. Повторяю, жест характерный, но необычный для портрета вообще, да еще столь прославленного и старого человека, каким был Иван Петрович. Однако как-то все с этим не только примирились, но, когда я, колеблемый сомнениями, хотел „жест“ заменить иным положением рук, все запротестовали, и я, подчиняясь внутреннему велению и желанию окружающих, остановился на этой своей первоначальной мысли»^[196].

Сначала была написана фигура Павлова, затем этюд фона, а потом, по словам самого Нестерова, «с этого этюда однажды, простояв семь часов, с перерывом на завтрак, вписал фон на портрет». Нестеров придавал всегда огромное значение фону. В своем письме к П. Д. Корину еще в 1932 году он писал, что «удачный фон — половина дела, ведь он должен быть органически связан с изображаемым лицом, характером, действием, фон участвует в жизни изображаемого лица»^[197].

После того как был написан фон, портрет, по словам самого художника, ожил, стал иметь законченный вид. «Я показал его судьям. Первый отозвался Иван Петрович. Ему фон пришелся по душе, такой фон придавал „историчность“ портрету. Он его радовал, так как все, что вошло в него, были его мысли, воплощение его мечтаний последних лет»^[198].

Портрет И. П. Павлова, написанный в 1935 году^[199], отличается от портрета 1930 года. Как и в большинстве работ этого времени, фигура ученого изображена в профиль. Но вместе с тем художник против обыкновения удлиняет формат полотна (83×121) и углубляет фон, делая его необычайно протяженным. Это пространственное решение композиции определило развитие образа во времени, показ его действия в окружающей среде, расширило рамки обычного портрета.