– Твоя леди? – промямлила я, имея в виду «Марти, пожалуйста, расскажи мне о своей пациентке, которая лежала в коме, а затем умерла, оставив дневник».

Марти закрыл глаза, опустив руку со шприцем. Встревожив тишину, часы издали два щелчка. Очень скоро Марти пришел в себя, словно бегун, преодолевающий марафон на пятнадцатой миле.

– Прелесть, я держу ее дневник здесь, рядом. Я читал его тебе всю ночь. Наверное, ты не слышала ни слова. Вчера мы думали, что потеряли тебя. Ты была не здесь, где-то далеко, да уж. Хотя, послушай, я могу коротко пересказать. Что касается дневника моей леди и твоего таинственного романа, – он подмигнул, – твоего, кхе-кхе, романа с милашкой-папашкой и дневником моей леди в коме, то «Дни нашей жизни» записаны вот здесь. Итак, как ты помнишь, моя леди, она оставила сына с монашками. Проявила равнодушие к его розовой попке. И отправилась на север, в Бостон. Кажется, у нее были шуры-муры с женатым федеральным судьей, довольно-таки известным судьей, с тем самым, который имел дело с президентом Никсоном. Она была его судебным репортером. Ах да. Точно. Судья, он пытался дать ей денег, чтобы она воспитала мальчишку, но моя леди наотрез отказалась. Непонятно почему. – Марти ссутулился, сложил руки домиком, чтобы угомонить свои нервные пальцы, и опустил взгляд так же низко, как и голос. Быстро, словно шарик на ветру, он взял себя в руки и продолжил рассказ: – Так вот, этот федеральный судья… он был хорошим человеком. И когда монашки сообщили ему, что у них ребенок с его именем, он…

Рассказ Марти перебил стук в дверь. Вошли четыре человека: Айван, Джек, Маркус Маршалл, мой отец, и незнакомый мне мужчина, должно быть доктор, – я еще не видела его. Моей мамы не было, что, к сожалению, ничуть меня не удивило. Увидев мои открытые глаза, Айван радостно подскочил и схватил меня за правую руку – единственную часть моего туловища, не покрытую гипсом. Я пошевелила пальцами, пытаясь потрогать его подбородок. Сынок уткнулся носом мне в ладошку. Его слезы стекали на кончики моих пальцев.

– Мама! Мама! Мама! Ты проснулась!

Монитор взорвался шумом, а пламенный шар в моем сердце увеличился в разы. Словно арбитр, доктор вмиг оттолкнул всех от моей кровати.

Марти взял под контроль мое лицо. Он говорил мягким, тихим голосом, постепенно избавляя меня от головокружения:

– Милая, если хочешь побыть со своим мальчиком еще немного, тебе придется успокоиться. Успокойся, прелесть. Приготовься к обратному отсчету. Десять, дыши, девять, дыши, восемь, дыши, милая, семь, уууууух, шесть, теперь пять, четыре, умница, дыши, дыши, три, два и один, прелесть, один. Ты в порядке, все хорошо. Успокоились.

Монитор немного утих, хотя огненный шар все еще сидел у меня внутри, только в этот раз добавилось чувство острых мечей в легких, в мышцах, спине и желудке, и все это сопровождалось душащими пробками в моем горле. Невозможно описать, какими ужасными были мои мысли. Что еще хуже, одной из этих мыслей было пугающее желание: «Я не хочу оставаться здесь». Я проглотила эту дьявольскую таблетку, отправив ее к своим покалеченным миндалинам: «Нет-нет, так нельзя. Я должна хотеть остаться. Я должна хотеть остаться. А как же Айван? Как же он? Ему больно видеть меня такой! Ной, где ты?»

Джек и папа осторожно подошли ко мне, их глаза были красными от горя. Наверное, это зрелище намного хуже того, что они видели раньше: страдающий человек и бездыханное тело.

– Детка, я так рад, что ты очнулась. У твоего доктора мало времени, так что мы должны поговорить с ним, прежде чем он уйдет. Дай нам одну минуту, – сказал папа.

Джек попросил Айвана посидеть в зеленом кресле, пока они с папой проконсультируются с доктором. Трио мужчин – мой отец, Джек и доктор – отошли к изножью моей кровати. Айван угрюмо взглянул на кресло и попятился, но был перехвачен Марти, который отвлек его многогранными часами.

Стоя у моих ног, доктор достал серебряную палочку и постучал ею по левой ступне, единственной части моих ног, не покрытой гипсом. Я не чувствовала ничего. Не чувствовала даже боли. Лишь пустоту.

– Судя по рентгену, могу сказать, что вероятность того, что она снова сможет ходить, равна одному проценту. Если она не отключится, как вчера, если сможет выкарабкаться из всего этого, вам придется подготовить дом к инвалидной коляске, – шепотом сказал он.

«Дом? Странно. Я ни разу не вспоминала о своем доме, о нашем с Айваном большом доме. Нашем доме. Доме, который принадлежит лишь нам двоим».

Мой папа закусил нижнюю губу, пожал плечами и накрыл мою лодыжку своей большой отцовской рукой, словно защищая меня в этой схватке со страхом. Он уверенно задрал подбородок, будто говоря: «Мы с дочкой докажем, что вы ошибаетесь».

Джек, прекрасный Джек, Джек с волосами цвета кофе с молоком, в свою очередь накрыл руку папы своей рукой и посмотрел на меня так, как не смотрит ни на кого другого, – я всегда знала все его слабые точки и плохо скрытую ревность. Подойдя ко мне, он упал на колени – от осознания или чувства вины, не знаю. Он опустил голову, накрыв ее руками, плотно сжатыми в кулак. Страдания человека, которого я люблю, заставляли меня рыдать внутри, мое сердце разрывалось на куски.

Глубокий стон, вырвавшийся из его легких, приглушил стук каблуков его жены; спустя секунду она вошла в комнату. Итак, она наконец увидела, что я всегда знала.

Честно говоря, она всегда знала. Она и не дрогнула. Айван вырвался от Марти и, подбежав к ней, повторил слова доктора. Наклонившись, она внимательно выслушала мальчика, глядя в его глаза своими, карими. Она нежно погладила его по голове и поцеловала в лоб. Я выдохнула с облегчением, увидев, что у Айвана есть поддержка. Джек – хороший отец, да, но ей придется заменить ему мать.

Что насчет Джека, то мне жаль, что я так и не сказала ему слов, которые давно хотела сказать. Да, я позволила себе это предсмертное признание: я ни о чем не жалею, я все сделала верно. Как бы мне ни было жаль Джека, как бы мне ни хотелось его утешить, мое тело не выдерживало видеть Айвана таким беспомощным. Если бы я только могла выкрикнуть: «ИДИ К АЙВАНУ, БРОСЬ МЕНЯ, ИДИ!» Но мне с трудом давалось моргание, к тому же монитор снова завизжал. Казалось, мои ребра впились в оставшиеся органы.

Глядя на Джека в этот момент истины, я вспомнила, как увидела его впервые. Мы тогда только проходили аспирантуру, впервые устроившись на настоящую работу, прямо как взрослые. Нам было по двадцать четыре. Со смерти Ноя прошло чуть меньше полутора лет.

Во время нашей первой встречи я ощутила сумасшедший прилив энергии, забыла обо всем на свете – казалось, я очутилась в вакууме, полном блесток и солнечных переливов. Знаете, как если вас сбивают с ног при столкновении. Откуда ни возьмись на пути появляется человек и настойчиво требует вашего внимания. А ведь можно и сотрясение заработать, а то и впасть в кому. По крайней мере я запомнила это чувство именно так. Дело было в Бостоне, Джек сидел напротив меня на стуле в стеклянном вестибюле нашего нового работодателя, в издательстве «Гарри фон Франклин». Джек молчал, как и я, мы просто пялились друг на друга. Я никогда не понимала этого ритуала, но так уж оно вышло.

– Ты Вивьен? – спросил он.

А я сказала:

– Ты Джек.

И мы продолжили игру в молчанку: его зеленые глаза смотрели в мои голубые и наоборот. Нам было все равно, как это выглядит со стороны. Тогда у него были такие же густые волосы и спортивное тело, как и сейчас, когда он склонился над моей больничной койкой. Сплошной соблазн.

Наш новый работодатель, Г. Ф., попросил ему перезвонить и отправил нас на встречу с группой литературных агентов на Граб-стрит, это своего рода рай для бостонских писателей. В течение следующих трех месяцев мы с Джеком выполняли их поручения, читая кипу черновых романов, повестей и рассказов, которые они нам отправляли. Дошло до того, что мы чуть ли не сутками сидели в кафешках родного кирпичного Бостон-Бикон- Хилл.

– Найдите мне новые «Анну Каренину», «Войну и мир», «Сто лет одиночества» или Джона Ирвинга. Мне все равно, просто найдите, и не выходите из офиса, пока не поймете, что нашли золотую жилу, – говорил Г. Ф.