Я смотрю на Ноя, да, Ноя, который ждет меня по ту сторону моста. Моя любовь, мой Ной, за которого я вышла бы замуж, если бы он тогда не сломал позвоночник, если бы только дал мне шанс пройти через все это вместе. Я помню, как репетировала клятвы, то, как мерила мамино свадебное платье. Конечно, все эти мечты могли быть лишь выдумками вчерашней школьницы, но тогда, еще до травмы, все чувствовали в нас глубину.

Я попыталась перебежать мост и броситься в его объятия, но он протянул ко мне руку, словно огромный фен.

– Стой. Стой. Я сам подойду, – сказал он.

Ной – единственный, кто пришел меня встретить. Царапая безымянный палец большим, я ощутила отсутствие чего-то, чего никогда там не было. Я представила себе Джека, отца моего сына, но прямо перед собой видела Ноя. Две боли. Два взрыва. Две любви, которые охватили большую часть моей жизни.

Ной притронулся своей теплой рукой к моему лбу и, отодвигая большим пальцем прядь моих волос, внимательно посмотрел мне в глаза. До чего же он близко, спустя столько лет, и теперь все эти бесконечные секунды без него просто растворяются в его дьявольском подмигивании. Его сладкое дыхание свежего меда, я снова ощущаю его дыхание. Камень, что давит мне на грудь, поднимается, и из моих легких уходит воздух. Ной наклоняется ко мне и шепчет:

– Успокойся, Вивьен.

Его губы едва касаются моей щеки, слегка поглаживая мою кожу. И пусть это касание было мимолетно, я кое-что вспомнила. Я вспомнила поцелуй так много лет назад.

– Вивьен, я не могу дождаться, чтобы показать тебе возможности, – говорит он, словно спустя столько лет это нормальное приветствие.

– Ной?

– У нас будет уйма времени на то, чтобы все вспомнить, я помогу тебе изучить варианты.

– Варианты?

– Да, варианты создания твоего собственного Рая.

Варианты? Рай? Прежде чем мне удалось сформулировать девять сотен вопросов, которые, естественно, меня интересуют, ослепляющая белизна вымыла всю картинку. Моргаю. Все исчезло. И какой-то мужчина вставляет трубки мне в нос.

Я полна морфина, всемирного наркотика, так что, увы, у меня не вышло голливудской реакции на происходящее. К моей голове и шее прикреплен металлический ореол, устремляющий мой взгляд в круглую лампу на белом потолке, а прямо под мой подбородок заправлена белая простыня. Пытаясь рассмотреть комнату, я увидела еще кое-что белое. Мужчина с трубками сообщает какие-то медицинские термины кому-то вне поля моего зрения. Его раздутые бледные щеки и округлый нос напомнили мне кого-то по имени О’Брайен, или Мак-Афи, или Каллахан. Знаете, он выглядел очень по-ирландски.

Пульсирует каждый нерв моего тела, а монитор над головой воет, словно сирена, взывая к мужчине нажать на мигающие кнопки. А эти белые стены, белое одеяло, белые простыни, эта трубка с жидкостью, которую они подсоединили к моим венам, их лекарства, их шепот, эти цилиндры, заключающие меня в гипсовый каркас, – все это, все, каждое слово, душит меня этой суровой реальностью. До чего же мне хотелось вернуться к живописному мосту. В му´ках я попыталась закусить губу; оказалось, я не могу сделать даже этого.

Предположительно ирландец приложил два пальца к моему оголенному запястью и изучил мои открытые глаза.

– Я твой медбрат, милочка. Седативные и болеутоляющие снова подействуют через пару секунд. Успокойся, дорогуша. Давай вместе считать.

Восемь. Дыши.

Семь. Дыши.

Шесть. Не забывай дышать.

Пять.

Четыре.

И три, милая.

Два.

Один.

Один, дыши, успокойся, милая.

Меня действительно накрыла теплая волна: успокойся, милая. Судя по моему обмундированию и неподвижности, я поняла, что ужасная тошнота, которую я чувствую, перекрывает неописуемую боль, что хранится на бухте, сдерживаемой тонкой панацеей наркотиков. Одна небольшая капля на каком бы то ни было химическом уровне, который поддерживает мой медбрат, может отправить меня в глубины Ада. Дьявол мучений только и ждет возможности снова раскрошить мои кости бульдозером и проткнуть мои органы тупыми вилами.

Медбрат, по-видимому удовлетворившись результатом подсчета моего пульса, легкими ударами прошелся мокрой прохладной ватой по уголкам моих глаз.

– Ну, привет. Мы и не думали, что ты сегодня проснешься, – сказал он.

– Что случилось? – удалось пробормотать мне сквозь сомкнутые губы.

Мужчина рассмеялся. О, это был искренний, раскатистый смех, а его широкие, полные плечи пружинили и тряслись, словно желе.

– Ухуууу, уууухуууу, уууу, хаааа, так, значит, у нас здесь юмористка, – сказал он, проверяя зажим на моем пальце, делая какие-то пометки и глядя на диаграмму, зажатую между его мягким пузом и левым запястьем.

– Мммм, – промычала я в ответ.

– Милая, ты проделала огромную работу над собой, дорогуша. Пришлось подраться со старым добрым грузовиком, а? Разве мама не говорила, что все они сделаны из стали? Ты просто прелесть, дорогуша, прелесть.

Стоп! Я что, в какой-то южной больнице? Но если так, то он должен был сказать: «Тебя покорежило, подруга, но я спас тебе жизнь». Последнее, что я помню, – это то, как я, словно чертов зомби, бросилась под колеса грузовика.

– Где я?

Казалось, я провела минут десять, пытаясь выдавить из себя этот вопрос.

– Ты в больнице штата Массачусетс, дорогая. В старой доброй реанимации. Ты здесь уже сутки. Сегодня среда. Ммммхммм. Доктора оперировали тебя целых десять часов. И, я думаю, они довольно хорошо справились.

– Откуда (кашель) (пауза) (вздох). Вы (пауза) (пауза). Родом?

– Так вот что тебя беспокоит? Откуда старый добрый я родом? Ну разве ты не прелесть? Самая что ни на есть прелесть.

Я моргаю. Медленно. Размеренно. Моргаю. Разговоры, оказывается, требуют ядерной энергии на этой стороне белых огней.

– Что ж, черт побери, мало кто меня о чем-либо спрашивает. Большинство моих пациентов в реанимации довольно молчаливы. Я ухаживал за одной леди, которая лежала в коме целый год. Я постоянно читал ей вслух. Теперь моя леди уж точно не спросит, откуда я. Они забрали ее две ночи назад. Ангелы. Забрали ее около двух ночи. То есть я не видел ангелов своими глазами, но, казалось, слышал шепот или что-то вроде того. Я тогда был посередине статьи о ранчо в долине Кармель, в Калифорнии. Звучит просто идеально, и моя леди… что ж, мне показалось, что она тоже улыбается… А может, это из-за наркоза. Но тогда стон, свист, и я поднимаю взгляд. И больше никакой улыбки. Никакой. Лишь плоская, ровная линия сомкнутых губ, к сожалению, совпадающая с линией на кардиомониторе. Что ж, моя леди, теперь мы лишь одинокие птички на старом кладбище Раунд-Рок. Я из самой-самой глубинки Миссисипи, прелесть. Оттуда, где аллигатора держат в роли питомца. Я белый гей с круглым, но гордым животом, а еще я скучаю по рыбалке рядом с домом моей старой доброй тетушки! Тебе нравится, милая? Вижу, ты улыбаешься. У меня есть уйма историй для тебя, дорогуша. А ты лишь продолжай бороться ради меня, ладно?

Мне захотелось обнять этот большой гомосексуальный самоцвет. Захотелось поцеловать его лунообразное лицо, пригладить его тусклые волосы и сказать, что я в восторге от его акцента. Мне захотелось стать ему другом, читать с ним журналы о путешествиях, потягивать вино или пиво и есть жареную южную еду во время длинных обедов, сплетничать, болтать, слушать его «уйму историй» и выяснить, почему он так одинок на «старом Раунд-Роке». В жизни я легко привязываюсь к людям. Иногда даже самое элементарное подмигивание в мою сторону или простой блеск в глазах незнакомца способны растопить мое сердце, сделанное из швейцарского сыра. Я испытываю огромную слабость к доброте и страсть к рассказчикам.

И даже несмотря на то, что я лишь наполовину в сознании, мне удалось заметить потускнение в глазах медбрата, его опущенные веки и чрезвычайно сутулый, словно пораженный, силуэт. Ему присущ юмор, та маленькая озорная искра, но этот мужчина скрывает какую-то скорбь, это видно невооруженным глазом.