— Раздевайся, — приказал я.

Джой отпрыгнул и забился в угол. Я схватил его, выворачивая царапающиеся пальцы, придавил к столику, прижался к омежке своим горячим стояком. Тот всхлипнул жалобно и раздвинул ноги. Вот блядь! Я от его запаха просто терял голову, держался только потому, что в мыслях билось тяжёлым молотом: «Если ты трахнешь его, то всё пропало! Всё пропало! Всё пропало!» Что именно пропало, я вряд ли мог сформулировать, но чётко понимал, отпусти я сейчас своего внутреннего зверя на свободу — и всему придёт конец, за горячим удовлетворением, о котором грезилось все эти месяцы, которое острым колом сейчас пронзало всё моё тело, последует что-то страшное, непоправимое, в первую очередь для Джоя. Для моего Джоя. Стало быть, Карен Лозбуд будет держаться. Как? Не знаю. Но не притронусь к омеге. Как? Забуду, что я альфа. И что люблю его. Как? Не знаю, лучше умру!

Колёса поезда оглушительно стучали, сердце моё билось ещё громче, в висках пульсировала боль. Джой быстро стащил с себя одежду. А колёса стучали. Он остался совершенно голый, невероятно красивый, завернулся в простыню, которая тут же промокла на его ногах. Столько смазки я не видел никогда в жизни. Мой омега был готов к спариванию, к своей первой случке. А колёса стучали. И моё сердце вторило им. Я успел заметить, что кожа Джоя светилась каким-то внутренним светом, мягким, но пронзительным. А фиолетовый взгляд из-под длинных влажных ресниц умолял: «Возьми меня, я твой! Я теку для тебя!» И тут же отталкивал: «Пощади! Не смей!»

А колёса стучали. Я расстегнул ширинку, сдёрнул брюки, резинка трусов резанула по чувствительно-уязвимой коже и перестоявшейся плоти. Гулко содрогался вагон. Этот стук совершенно слился со стуком моего сердца, с частым пульсом, бьющимся в запястьях, в паху, в головке моего покрасневшего, налившегося неудержимым желанием члена. Уже не стояк, а воспалённое, болезненное состояние каменного органа, возбуждённого, как никогда, не получающего того, для чего он предназначен. Разве кто-то может остановить альфу перед течной омегой? Разве что сам альфа… А колёса стучали, и я чувствовал, как в унисон этому оглушительному звуку бьются два разгорячённых сердца — моё и Джоя.

Я увидел, что аккуратный, розоватый, не очень большой член омеги тоже поднимается, его блестящие яички поджимаются, нежные складочки разглаживаются, кожа лоснится: мальчишка хотел меня весь, не только сам отдаться, но и кончить. Я не удержался и погладил его, млея и облизывая пересохшие губы, по быстро наливающемуся стволу, по округлой маленькой головке. Джой вильнул ко мне бёдрами и, облокотившись о стол, откинул голову, выдохнув:

— Да!

Я просто пожимал, растирал его нежный упругий раскрасневшийся пенис между пальцев, чуть трогал мошонку, придерживая венчик, сминая тонкую кожу, одновременно поглаживая плечо и безволосую грудь омеги, задерживаясь на набухших сосках, на их выпуклых ореолах, слегка пощипывая, пока не почувствовал его липкую влагу и подобие стремительной лихорадочной разрядки, а Джой мычал высоко, выводил срывающимся голосом нестройные мотивы наслаждения.

Когда он вновь посмотрел на меня, вернее мимо меня, быстро скользнув нечитаемым взглядом, я понял, что омеге всё равно… Он — омега, он течёт — это, и только это решает его жизнь, судьбу, руководит поступками и мыслями, желаниями, заставляет его разворачиваться, принимать инстинктивно-выверенную раскрытую позу, сдержанно призывно попискивать, покорно подставляться альфе, молить об удовлетворении, выполнять любые прихоти самца, главенствующего сейчас над ним, имеющего силу и власть, данную самой природой, самой сутью человеческой четырёхполой натуры.

Я устроил совершенно расслабленного Джоя удобнее, раздвинул ему попку. Его дырочка пульсировала и выделяла самое прекрасное на свете вещество. Края её набухли и вывернулись, от моих рук, разминающих упругие ягодицы, сфинктер выпукло выдвинулся, сам собою разошёлся, приглашая, из него выплеснулась очередная порция густой смазки. Я не удержался и прижался к дырочке Джоя губами. Замер. Очень хотелось ласкать омегу, целовать везде, но сначала в губы, долго-долго, сочно засасывая вкус его желания и покорности, но я понимал, что если сделаю это, позволю, то уже не остановлюсь. А так, не видя его лица, не чувствуя привкуса его языка, можно хотя бы попытаться представить, что это не мой Джой, а какой-то чужой омега. Которого нельзя трогать. Нельзя — и всё.

Я лизнул мягкие края сфинктера, толкнулся кончиком языка вперёд, не встречая никакого препятствия, надавил сильнее, прошёл глубже. Джой застонал и прогнулся, подался ко мне. Начал подмахивать моему языку. Голова кружилась, тело ныло, я вылизывал своего омегу и был счастлив и несчастен одновременно.

Уже плохо соображая, одной рукой я взялся за свой член, а второй принялся растягивать Джоя. Тот начал покрикивать и, резко оттолкнувшись назад, сам насадился на мой первый палец. Сладко причмокнул, охнул, замер. Внутри Джой оказался очень нежный и горячий. Кровь от моей раны перемешалась с его смазкой. Я двигал в нём пальцем, пока не поймал ритм, сочетающийся с собственной дрочкой. На второй палец Джой отреагировал болезненным выдохом и заметным напряжением, зажался, стиснув меня, словно тисками, но быстро расслабился и громко застонал. Третий палец вошёл в него, как по маслу. Джой подмахивал вовсю, норовил прижаться ко мне ягодицами. Какой он был тугой! Смазка капала по его ногам. Я совершенно автоматически, ничего не чувствуя, работал кулаком на своём члене, а Джой, забыв про собственный стояк, насаживался на мои пальцы и протяжно довольно подвывал. Я сам не заметил, как кончил. Спермы выплеснул много, но облегчения почти не было. Быстро мелькнувшее и сменившееся очередной порцией мощного желания удовольствие, только и всего. Раньше от такого оргазма я бы орал и лез на стену, сейчас мне требовалось больше, много больше. Мой Джой.

Колкие импульсы бежали по набухшим жилкам моего вновь встающего органа и направляли его к дырочке омеги. Услышав запах семени, пролитого впустую, Джой изменился в лице и принялся торопливо слизывать сперму с моей руки. Он обсасывал каждый пальчик и томно улыбался, не прекращая жадно безостановочно принимать в себя пальцы другой моей руки. Я буквально вырвал ладонь изо рта Джоя и погладил его по спине. Позвонки прощупывались чётко и рельефно, кожа лоснилась от пота и мускуса, с ней хотелось слиться в одно целое, прирасти к омеге каждой клеточкой, не разлепляться никогда.

Джой напрягся так, будто вмиг окаменел: его распалённое тело требовало спайки. Но на пальцах не набухнет кнот. Омега продолжал, поскуливая, подаваться на мою руку, пока, отчаянно задрожав, не кончил мощной судорожной волной, одновременно громко протяжно вскрикнув, очень глубоко насадившись на меня и выплеснувшись из члена белёсой ароматной жидкостью. В этот момент дверь за моей спиной бухнула, раздался шум многих низких голосов, в купе ворвались голодные альфы. Я спиной почувствовал их горячее мерзкое дыхание, плотскую жажду, сумасшествие самцов в охоте.

=9=

Секунда — и я изо всех сил втиснулся в Джоя, рукой отворачивая свой член от его дырочки, скрежеща зубами, рыча и матерясь. Джой из-под меня в ужасе уставился на толпу самцов, заполнивших тесное купе. Что я кричал им, не помню. Помню только, что сорвал горло и, похоже, придумал парочку новых нецензурных выражений. А ещё помню: сильно выворачивал себе яйца, чтобы не войти в омегу, боль затмевала сознание. Я, кажется, кончал от неё, или мне это мерещилось. На пол лилась смазка и сперма. Запахов я больше не различал, даже вони голодных альф. Они вдруг резко исчезли из поля моего зрения. Только что я, вертя головой, видел сквозь мутную пелену их искажённые яростным желанием рожи, горящие страшным блеском глаза, перекошенные рты — и вот купе опустело… омега подо мной не дышал.

Я тяжело отвалился от него и принялся что есть мочи дубасить по двери купе. Кулаками, разбивая их в кровь, ногами. Бешенство зашкаливало. Пластик в старых вагонах был что надо — только пара трещин и вмятин. Я набросил на Джоя простыню, отлепил его от столика, подхватил, уложил на спальное место. Джой, казалось, не подавал признаков жизни. Я сам завернулся в одеяло и обнял омегу. Так мы лежали долго. Наверное, вечность. Я знал, что он жив, только потому, что не мог разжать его кулачок, намертво сжавший мой палец…