Ж а к о в. Ну, поздравляю, очень рад за него. Чего ты завелся?
М а к с ю т а. Жена была. Дочь где-то есть. Или сын. А вполне возможно, ничего не было, одни стишки. Теперь Лешка на меня уставился. Ну, не знаю я! Не говорил он, что у него было в жизни.
З о б о в. Да ну, не говорил. Просто мы не слушали.
А н т и п о в. Он же все-все помнил.
М а к с ю т а. Ага, про то, кто на ком женился, у кого дом сгорел, орден дали, где какой режим образовался.
Ж а к о в. Теперь о вас будет рассказывать.
З о б о в. Будет.
М а к с ю т а. А как он читал «Анну Каренину»! И зачем, говорит, такую аморальную книгу напечатали? Как же можно матери своего ребенка кинуть?
Ж а к о в. Это же Лев Толстой — великий писатель.
М а к с ю т а. И мы ему об этом!
З о б о в. А он как думал, так и жил. Когда Максюта с ногой лежал, бульон ему сам варил, каждый день в больницу ходил.
А н т и п о в. Точно, варил, в дежурке.
Ж а к о в. Чего вы все завелись? Никто с вами не спорит. Хороший мужик, согласен. Но уехал! Освободил. Подумаешь, событие.
М а к с ю т а. Иван еще вернется с Натахой — будет шороху.
А н т и п о в. Ты сам всегда первый против Акимыча выступал. У тебя это вообще в характере — как скажешь, так душу и ковырнешь. Скажи — нет? А он за тебя письма матери писал.
Ж а к о в. Он, конечно, тянулся за вами.
М а к с ю т а. Да пошел ты! Это я не тебе, это я вон Лешке. А он за тебя бегал на почту! Деньги посылал твоим, а ты ему спасибо сказал?!
А н т и п о в. Он и так знал, что я ему благодарен. Он, знаешь, не ты, елки-палки, он любое чувство умел разгадать.
З о б о в. Хватит вам считаться.
Ж а к о в. Выпьем еще раз за хорошего, но скучного Мухина — согласен!
З о б о в. Присоединяюсь. И за моего отца — он тоже скучный человек. Он даже внешне чем-то напоминает Мухина. Никогда не думал, а сейчас вот пришло в голову. (Встает, открывает платяной шкаф и достает новую ярко-синюю куртку с желтыми полосками на рукавах.) Вот, посмотри, что папаше своему купил.
Ж а к о в. Богатая вещь.
А н т и п о в. Дорогая.
З о б о в. Ее еще достать надо. В очереди стоял. Что ж ты не удивляешься? Отцу дарю молодежную куртку, а он у меня бухгалтер, в совхозе живет. Мужичонка невидный, и размер — сорок шестой. А я ему — такую модную одежку.
Ж а к о в. Он ее и не наденет.
З о б о в. Да? Ты так думаешь? Наденет. Что ж ему теперь — всю жизнь в сером ходить? Картоху одну есть? Я, например, в прошлый приезд ананасов ему привез. Он их первый раз и увидел. Всю жизнь — на одном месте. Весь путь его — от Ржева до Берлина да от дома до конторы. Я тоже сначала считал, что отец — скучный человек. А ты пойми, что значит сила обстановки!
Ж а к о в. Так многие живут.
З о б о в. Я так не живу.
Ж а к о в. Вот пусть тобой и хвастается.
З о б о в. Да разве я об этом? (Выходит на авансцену, в зал.) Он не понял меня. Конечно, почему бы отцу и не похвастаться. Но я посылаю не для этого. Мне кажется, что я в чем-то виноват перед ним. Я объездил уже полстраны, захотел — поехал на Кавказ, захотел — на Север. Через годик думаю махнуть в Среднюю Азию, а может, и в Африку поеду поработать — не исключено. А отец как Акимыч: где поставили, там и стоит. И вообще, у меня рост — метр восемьдесят четыре, а у него — метр шестьдесят пять. Для него потратить десять рублей — целое дело. Не потому, что жаль, а так привык. А я с десяткой в ресторан и не зайду. Если у отца денег не хватало, он начинал беспокоиться, волноваться. А если у меня деньги кончаются, я спокойно занимаю до получки. Нам легче жить без необходимого, чем без лишнего. А они всегда рассчитывали только на необходимое. Я пошлю отцу эту яркую куртку потому, что это — лишнее. Мне хочется отдать ему хоть немного из того, чем пользуюсь я. (Помолчав.) Мы сидели, обсуждали Акимыча и не догадывались, что с нами происходит: так, вроде небольшая перебранка на почве личных воспоминаний… (Возвращается к ребятам.)
М а к с ю т а (напевает, пощипывая струны гитары). «Ты у меня одна заветная, другой не будет никогда…» Да. В жизни все бывает по одному разу, репетировать не дают. Знаете, чьи это слова, кто мне это сказал? Наш Митрофан.
Ж а к о в. Бей в одну точку — и выйдешь на свою дорогу.
З о б о в (улыбаясь). И все будет в порядке, так?
Ж а к о в. Не понял, бригадир?
А н т и п о в. Что значит «в порядке», елки-палки? Вот Мухин никуда не бил, и «точка» у него была довольно-таки своеобразная — «настоящая любовь».
Ж а к о в (прерывает). Да он у вас блаженный!
А н т и п о в. Блаженный — это придурок. А он — добрый человек. Может, не встречал? Не повезло.
Ж а к о в. Чего вы на меня опять бочку-то покатили? Это вам надо было соображать!
М а к с ю т а (наигрывая на гитаре). Хочу сказать тебе, дорогой Альфред. У нашего Акимыча было такое отношение к людям. Такое отношение! Кому и поучиться.
Ж а к о в. Мне, что ль?
М а к с ю т а. Да мне, мне, утихни.
Ж а к о в (вскричал). Так и учились бы!
А н т и п о в. В долг дать — пожалуйста…
Ж а к о в. Хорошо.
А н т и п о в. Лишний раз в магазин сбегать — идет, слова не скажет.
Ж а к о в. Хорошо!
А н т и п о в. Ему же вся гостиница, где бы мы ни жили, — ему всегда тащили в починку!
Ж а к о в. Совсем хорошо.
М а к с ю т а. Один, понимаешь, ручку тащит, другой — лампу, кипятильник, часы, куклу — глаза, понимаешь, не закрываются.
А н т и п о в. Настоящий русский умелец!
Ж а к о в. Понимаю.
М а к с ю т а. А ты можешь понять, как мы жили?! Мы ни разу не поссорились!
Ж а к о в. Понимаю. (Встает.) Понимаю.
М а к с ю т а. Ни разу, Альфредик. Разве это ничего не стоит, скажи?
Ж а к о в. Многого стоит!
А н т и п о в. Он нашу жизнь склеивал.
З о б о в. Вот именно, умный ты мальчик.
А н т и п о в. Жил рядом — тем и склеивал.
М а к с ю т а. «Гори, гори, моя звезда…»
Ж а к о в. Значит, будет так. Если мы здесь не по пьяному делу и слова ваши скрывают содержание…
М а к с ю т а. Сядь. Утихни.
Ж а к о в. Не хочу.
М а к с ю т а. Это мы так! Бывает такое настроение?
З о б о в. Ты здесь ни при чем.
Ж а к о в. Нет, минутку. Так вот, я понял ситуацию: место это чужое и занято крепко.
М а к с ю т а. Да сядь, сядь! Золотой парнишка, практичный такой… вроде нас!
Ж а к о в. Не знаю. Но у меня правило: свое — бери, чужое — не подходи. Не мое это.
Пауза. Затемнение.
З о б о в (один, на авансцене). И наш Альфред Жаков, наша надежда и мечта, можно сказать, покинул нас. Ушел, а через день уехал к невесте — искать свое счастье. И все осталось как прежде. Почти как прежде… Не хочется вставать на цыпочки, но высокое складывается из простых чувств. Кто мог подумать? Мы любили нашего Мухина. Просто любили. Бывает же такое?..
СОХРАНИТЬ ДУШЕВНОЕ БОГАТСТВО
В летнем, пыльном и опустевшем Ленинграде случайно встречаются двое. Она — интеллигентка, коренная ленинградка, уже не молодая. Он — приехавший в Ленинград в командировку из маленького городка простой рабочий человек, тоже не первой молодости.
Давно и прочно сложилась у каждого жизнь, определился характер, привычки. И казалось, нет ничего общего между этими столь разными людьми. Но общее обнаруживается…
Он — занят житейскими заботами. Она — мужественная строительница своего мира, где главное место отдано искусству, литературе, общению с людьми. Но хотя они не признаются даже себе, оба страдают от пустоты и неприкаянности.
Так начинается «Чаша бытия» — одна из пьес Г. Никитина, название которой вынесено в заглавие сборника. И это не случайно, потому что именно в этой пьесе сфокусированы основные качества, свойственные Никитину-драматургу, обозначен тот круг проблем, который волнует его. Драматург искренне хочет, чтобы его герои были счастливы, — сталкиваясь с несчастливыми людьми, он испытывает не только боль, но и чувство недоумения, так как это состояние несчастливости кажется ему противоестественным.
