В его дневниках нет даже намека на то, что Колридж задумывается о том, каким убийственным может быть это известие для Сары. Размышления о философии Канта, описание забавных обычаев — замечания по его запланированной биографии Лессинга, но ни единого слова о нарушенном обещании жене. Такое впечатление, что уже на палубе корабля в Куксхафен Колридж знал, как долго он будет отсутствовать.

11 февраля 1799 года на руках у матери от неожиданной лихорадки умирает Беркли Колридж. Сара переживает нервный срыв. Пул, с момента отъезда друга заботившийся о ней, изо всех сил помогает Саре в самые страшные моменты. Едва она начинает поправляться, Пул обращается к ней со странным предложением. Он просит ее не сообщать Самюэлю о смерти их сына. В конце концов, отец и так излишне заботится о детях, а ужасная новость охладит его рабочий пыл. Вместо того чтобы послать Пула ко всем чертям, Сара поддается уговорам и молчит.

И только 15 марта Томас Пул, тактичный, как всегда, сообщает своему другу страшную весть. Колридж получает письмо 4 апреля в Геттингене.

Его реакция поразительна — он предпринимает пеший поход по окрестностям Геттингена, бросая камни в реку. Он не может плакать, пишет он в своем дневнике. Скорбь не доходит до его сердца. Лишь одно чувство съедает его изнутри, — чувство, которое не оставит его в покое до конца дней, — вина.

Самое ошеломляющее в этой истории то, что он не выглядит потрясенным.

Он реагирует так, как будто знал обо всем заранее.

И словно был как-то в этом замешан.

Наконец приходит письмо и от самой Сары. «Не могу выразить, — пишет она, — как пламенно я жду твоего возвращения или насколько велико будет мое разочарование, если я не увижу тебя в мае». «Смерть Беркли, — отвечает ей Колридж, — усиливает мое недовольство доктриной Пристли о будущем существовании детей». И это утешение?! В том же письме он посылает маленькое дополнение: своего рода эпитафию на смерть ребенка, сильно его потрясшую.

На смерть дочери его знакомого.

Без сомнений — это лакомое жаркое на тарелке любого психолога. С каждым прикосновением ножа из мяса доносится: «Вытеснение!» — и дело уже проглочено. Но тем не менее что-то мешается, ломает аналитический прибор.

В одном из писем Пулу Колридж дает ясно понять, что он ставит себе в вину смерть своего сына. И это тоже могло бы лечь на тарелку в качестве гарнира. Но объяснение становится действительно сложным ввиду его паники, которая медленно, но безостановочно роится в голове Колриджа. А что, если Хартли станет следующим? «Я надеюсь, — пишет поэт своему другу, — он не умрет, когда я вернусь домой».

И через несколько строк, словно он услышал рассерженную реакцию Пула, он более подробно повторяет ему, как это важно: «Мой дорогой Пул! Пожалуйста, не дай умереть Хартли до моего возвращения».

Тем не менее Колридж прилагает все усилия, чтобы задержаться в Геттингене как можно дольше. Даже приезд Вордсворта и его настоятельные просьбы не могут заставить поэта вернуться домой. В Стоуэй он посылает всего лишь стихотворение, к тому же довольно жалкое.

Сара мстит на свой лад, подробно и самодовольно рассказав Колрвджу о жалком восприятии критиками «Лирических баллад».

В июне окончательно истекло время пребывания поэта в Геттингене. Он больше не смог найти вразумительных аргументов для своего покровителя, чтобы остаться там. Годовой бюджет израсходован: бренди, вино и опиум стоили в Германии очень дорого. Кроме того, собрано достаточно материалов. В три больших ящика погрузили книги и рукописи и отправили на корабле в Ярмут.

Колридж всячески затягивает свое возвращение. Он навещает друзей в Гарце, Карлионе и Гринафе, а также английских студентов. Они во второй раз поднимаются вверх, на ведьмину гору, и Колридж поторапливает их, несмотря на свои отекшие ноги. Поэт словно надеется найти решение своих проблем. Только не домой, шепчет он себе, поднимаясь вверх, шаг за шагом. Только не домой.

Никогда больше не возвращаться на место вины.

Только в конце июля он подошел к двери особняка на Лайм-стрит. Чудо произошло. Хартли жив. Тем не менее состояние здоровья его отца ухудшается за считанные дни.

Спустя две недели Сара едет к семье Саути в Минхед.

После спокойной ночи с незначительными освежающими снами (мне приснился служащий моего банка: поездка на такси от Ист-Квантоксхед в Линтон стоила мне целое состояние) я терпеливо завтракал до тех пор, пока официанты не стали накрывать обеденные столы. Повинуясь приказам своего желудка, я остался сидеть и заказал уравновешенную последовательность блюд. Еще Теннисон сказал: недооценивать ленч — ошибка.

Или это был Генри Джеймс?

Итак, я успел только на послеобеденный автобус в Минхед. Красный автобус № 300.

Я вышел на полпути между Каути-Гейт и Порлоком — оттуда вела дорога вниз, к плотине Порлока. Моя карта была высшего класса, на ней был отмечен каждый сарай — уже через пару сотен ярдов я понял, что нахожусь на правильном пути. На табличке стояла надпись: «Фермы «Эш» и «Йернор». Ночлег с завтраком» — и указующая стрелка.

Я шел туда мимо итальянских сосен, сверчки пели мне прямо на ухо. Какой-то средиземноморский оазис посреди влажного Сомерсета.

Передо мной возник запутанный указатель: если свернуть на тропинку, ведущую на восток через лес, то можно прийти на культовое место раннего Средневековья, где стоит камень предположительно IX века, открытый в 1940 году. Далее следовали ненужные сведения о том, как великодушен обладатель камня, открывший его общественности, хотя тот и находится на его владениях, и что поход туда может быть опасным, и так далее.

«Хорошо, — подумал я, — любопытство — мать всех открытий. Я сверну немного с моего пути».

Я продирался сквозь подлесок. Мой рюкзак постоянно цеплялся за ветки. Вдруг ветка, покрытая шипами, ударила по моей правой щеке. Любопытство еще и мать всех провалов. Но тем не менее я упорно шел вперед, пока не уперся в поляну перед куском скалы. Это и было то самое культовое место. Единственным, что бросалосьв глаза при виде этого «чуда» — за исключением того, что он стоял вертикально, как менгир,[156] — был знак, высеченный на скале, — крест в круге. А рядом лежало огромное дерево, вырванное с корнями и небрежно оставленное па земле.

На обратном пути я снова получил пару царапин и поклялся себе в следующий раз игнорировать подобные указатели.

По пути к фермам меня облепил целый рой мух и так и следовал за мной, словно я был какой-то ходячей горой навоза. Над моей головой кружилась еще парочка канюков,[157] и в моем мозгу всплыло самоопределение Колриджа: «Там, где прежде раздавался лишь лирический голос певчей птицы, — так он писал, — теперь кружит метафизический канюк, тяжело ударяя крыльями, над темной пустыней».

На развилке дороги висел указатель к ферме «Йернор» — сегодня называлась ферма «Йернор» — направо. Когда я подошел к самому зданию, мои предположения подтвердились. Это был симпатичный комплекс зданий, окрашенных в светло-серый цвет, построенный в середине XX века. От старой фермы времен Колриджа не осталось ни одного камня.

Итак, я снова отправился к развилке, а оттуда налево — к ферме «Эш». Мухи сделались настолько назойливыми, что мне пришлось прикурить «Бенсон» и держать ее дымящейся прямо перед собой. Эффект оказался незначительным.

Многообещающая ферма «Эш». Старая постройка, пристройки в форме латинской буквы «U», отчасти покрытые шифером, отчасти черепицей. Невысокие стены, выложенные из серого камня. По крайней мере ферма выглядела старой. У входной двери был припаркован «лендровер». Тоже не из новых.

«Свободные комнаты», — гласила вывеска под колокольчиком. Я нажал на кнопку звонка.

На мой звон ответил звонкий лай. Дверь распахнулась, и на меня выскочила охотничья собака, правда, коричневая и на поводке у хозяина. Видимо, хозяин не очень-то обрадовался моему визиту.