Мы должны непременно отметить, что не все пражане являлись чехами, так как на протяжении веков Прага была городом интернациональным. В Прагу приезжали и трудились во славу ее датчане и французы, итальянцы, британцы, немцы и сыны других народов. Но кроме этих паломников, очарованных Прагой и оставшихся в ней навсегда или на долгие годы, было здесь, конечно, и постоянное население, те, кого мы называем пражанами-богемцами. Они делились на три группы: большинство составляли чехи, а кроме того имелись многочисленная еврейская и, несколько меньшая, немецкая, общины. Ясно, что пражские немцы говорили на немецком языке, и он же, начиная с XIX века, стал родным для почти всех евреев, носивших, в основном, немецкие фамилии. Согласно указу австрийского императора Иосифа II, изданному в конце XVIII века, всем евреям предписывалось взять немецкие фамилии и говорить на немецком языке, а не на идише. Что до чехов, то знать, духовенство и просто образованные пражане в Средние века говорили и писали скорее на латинском и немецком, чем на чешском. Так, великий чешский просветитель, мыслитель-гуманист, писатель и педагог Ян Амос Коменский (1592–1670) в основном творил на латыни, а на чешском написал только одну книгу — «Лабиринт мира и рай сердца», но зато какую: эта книга заложила основы чешской литературы.

В более позднее время немецкий был родным для многих чешских интеллектуалов и деятелей искусства: например, для композитора Бедржиха Сметаны и скульптора Якоба Брокофа. Франц Кафка носил чешскую фамилию (редкий случай среди пражских евреев), но его родным языком был немецкий. Чешским он владел не хуже, однако свои знаменитые романы писал все-таки на немецком.

Кто из пражан на каком языке говорит и к какой принадлежит национальности — эти проблемы стали актуальными лишь в XIX столетии, а затем, уже в XX веке, завершились трагедиями: вспомним массовое уничтожение евреев в период фашистской оккупации и высылку судетских немцев после окончания Второй мировой войны. В эпоху же более раннюю, во времена Яна Гуса и Яна Жижки, гораздо важнее была принадлежность к религиозной конфессии: иными словами, протестанты и католики, невзирая на то, на каком языке они говорили, жестоко расправлялись друг с другом, и, разумеется, те и другие били иудеев.

Итак, в двух первых главах мы коснулись момента, с которого начинается любая биография — волшебного мига рождения. Когда речь идет о человеке, можно без труда назвать конкретный год и день; однако с городом все не так просто, ибо города не появляются на свет в одночасье. Их возводят веками, и долгое, долгое время будущий город можно уподобить эмбриону, который последовательно проходит все стадии развития: сначала — обитающие в пещере дикари-охотники, потом — несколько хижин и крохотные поля при них, а через пару сотен лет — бревенчатая крепость на холме и огромное (по древним понятиям) поселение на пятьдесят дворов, с тысячей жителей. Это уже город или еще нет?.. Вопрос, как говорится, на засыпку. Лучше не будем спешить, а дождемся момента, когда князь или король тех далеких времен, какой-нибудь Отакар или Вацлав, сам об этом не объявит, рассудив, что его резиденция не хуже Константинополя и Рима. С Прагой это случилось в XIII веке, в правление славных королей, последних Пршемысловичей.

Но об этом и других событиях исторического масштаба мы уже говорили. Пожалуй, пора перейти к воспоминаниям личного характера.

В январе того памятного года я женился, а в декабре закончил физический факультет Ленинградского госуниверситета, так что поездка в Чехословакию в июле пришлась аккурат между этими двумя великими событиями. Нынешней молодежи, отдыхающей на курортах Египта, Греции и Испании, побывавшей в Париже, Лондоне и Таиланде, трудно представить, что означала поездка за рубеж для советского человека, какие допросы в парткомах и райкомах ей предшествовали. Но нам повезло: мы, группа дипломников физфака ЛГУ, ехали в Прагу в порядке студенческого обмена с Карловым университетом. Сначала мы к ним на две недели, а потом — они к нам, тоже на две недели. Ввиду политической важности мероприятия, нас не очень песочили в парткоме и скоро отпустили, велев не поддаваться за кордоном на возможные провокации и высоко нести звание советского человека. Счастливые, мы сели в поезд и доехали до пограничного городка Чоп, где кончалась наша широкая колея и начиналась узкая чехословацкая. Это было первым потрясением. В свои двадцать два года я уже изрядно поколесил по Союзу, бывал на севере и юге, в Сибири и Казахстане и полагал, что расстояние между рельсами во всех странах мира одинаково. Оказалось, что это не так: в Чехословакии (а может, и во всей Европе) колея уже, и потому мы пересели в местный поезд. Помню, что он вез нас до Праги долго, часов восемнадцать, и мы поняли: Чехословакия хоть небольшая страна, но весьма длинная.

Было нас человек десять или двенадцать, и мы, разумеется, считались лучшими на курсе, ибо иным просто нельзя было доверить ответственную миссию дружества с чешскими студентами. Руководил нашей делегацией Виталий Рейнгольдович Саулит, доцент лет пятидесяти, и тут нам тоже повезло: он был превосходным человеком, умным и тактичным. Итак, мы приехали, встретились с «принимающей стороной», то бишь с чешскими ребятами, бросили первый взгляд на город — и обомлели.

Жителю Ленинграда, привыкшему к прямым проспектам, строгому обличью зданий, серому небу и серой Неве, Прага мнится сказочным городом. Эти чарующие переплетения улочек, готические соборы и дворцы, холмы, утопающие в садах и зелени, ясное синее небо, древние камни и повсюду статуи, статуи… Что ни статуя, что ни церковь, что ни камень — целый ворох легенд… А эти чудесные имена улиц, старинных городских районов, башен, кабачков! На Пршикопе, Старе Место, Нове Место, Мала Страна, Лорета, Каролинум, пивные «У супа», «У калиха», «У Флеку», «У двоу кочек»! В знакомых ленинградских названиях поэзии было гораздо меньше: я жил тогда на углу Дегтярного переулка и улицы Моисеенко, ходил в кинотеатр «Искра» и частенько завтракал в столовой под скромной вывеской «Молочная сосисочная».

Нас разместили в студенческом общежитии. Контраст с нашей физфаковской берлогой на проспекте Добролюбова был разительный: идеальные чистота и порядок, новая удобная мебель, номер на двоих и вместо одеял — перины. Летом — перины! Но почему-то спать под ними было совсем не жарко. Я поселился вместе со Стасом Меркурьевым, будущим академиком и ректором Петербургского университета. Утром мы ходили в ближний магазинчик, покупали молоко и свежие рогалики, завтракали в своей комнате, беседовали, делились впечатлениями. Вот вспоминаю сейчас об этом и вижу Стаса: невысокого, худощавого, подвижного… Как бы мне хотелось снова поговорить с ним, расспросить, что он помнит о тех временах! Но, увы, Стаса уже нет, он умер, не дожив до пятидесятилетия… Нет многих моих друзей, по которым девяностые годы прокатились тяжелым катком и раздавили… Но тогда, больше сорока лет назад, в залитой солнцем Праге, могли ли мы это предвидеть? Мы были молоды, полны сил, и мир казался нам устойчивым и ясным: здесь — дружественная Чехословакия, за нашей спиной — могучая Советская держава, а на западе — тлетворный капитализм, который мы непременно похороним где-нибудь к XXI веку. Мы и представить не могли, что похоронят к тому времени нас, всю нашу страну.

Но вернусь в Прагу тех давних лет. Чешские ребята и девушки, те, что потом отправились по обмену в Ленинград, оказались моложе нас: мы-то — матерые дипломники, а они еще только закончили первый или второй курс. Исключение составляли двое: Антонин Врба и Зденек (кажется, того парня звали Зденек, фамилии его не помню), аспиранты. Зденеку, руководителю чешской делегации, было примерно лет двадцать шесть — двадцать семь, он заканчивал аспирантуру и являлся уже солидным женатым человеком. Антонин, то есть Тонда, был немногим старше меня и только что поступил в аспирантуру математического факультета; с ним мы крепко подружились. Из молодых ребят помнится мне Иржи — Ирко, как он просил себя называть. Тонда — высокий блондин, белолицый, неторопливый, основательный — словом, типичный чех. Ирко — тощий, черноволосый, энергичный, больше похожий на украинца, чем на чеха; мать его была родом с Украины, и он прекрасно говорил по-русски. Помню также очень симпатичную девушку Дануту и еще одну, рыженькую и совсем юную — кажется, Милену? Ей, вероятно, было лет восемнадцать, но выглядела она как девятиклассница.