Складывается впечатление, что Жуков, жаждущий этих бедолаг обязательно расстрелять, подобного разбирательства и опасался, поэтому контрольную процедуру попытался исключить, не считаясь с требованиями Закона. Но на этот раз не получилось...

Дальше — больше. Я ограничусь только несколькими примерами, дабы избежать какого-либо упрека в необъективности попыток Штерна ввести Жукова в рамки «законодательного поля». Однако из этого доброжелательного урока Жуков, похоже, никаких реальных выводов не сделал. Если на Халхин-Голе он пытался, подменяя суд и его решения, сам объявлять приговоры («Трибунал. Судить. Расстрелять» и подпись), то в последующем он схему несколько изменил и перешел на формулировки — «расстрелять и судить».

Заканчивая эту малоприятную тему, из всего многочисленного арсенала подобных «воспитательных мероприятий» Жукова приведу лишь два примера.

1. Допустив грубую ошибку и загнав в ходе Ржевско-Вяземской операции (1942 г.) буквально в западню под Вязьму главные силы 33-й армии, Жуков стал искать «виновных». Нашел быстро: это командир 329-й СД полковник К.М. Андрусенко, которого он, не мешкая, приговорил к расстрелу. Однако несправедливый смертный приговор Президиумом Верховного Совета СССР и на этот раз был отменен. «Недорасстрелянный» же Андрусенко 15 января 1944 г. получил звание Героя Советского Союза (войну окончил командиром 55-й СД).

2. Открыто возражая против жуковских командно-воспитательных методов, командующий 43-й армией генерал К. Голубев 8 ноября 1941 г. докладывал Сталину: «... на второй день по приезде меня обещали расстрелять, на третий день отдать под суд, на четвертый день грозили расстрелять перед строем армии»[102].

Уместно добавить, что из русского издания книги Эйзенхауэра наша цензура специально изъяла его беседы с Жуковым, в том числе поразившее «Айка» описание Жуковского метода преодоления минных полей «с помощью пропущенной через них пехоты как интересного тактического приема»[103].

Вся эта свойственная сталинскому периоду преступная вседозволенность элитной номенклатуры в обращении с «человеческим материалом», «массами» и «винтиками», когда Закон и Законность были понятиями абстрактным, к сожалению, распространилась и на армию. Прикрываясь якобы условиями военного времени, расстрельные приговоры раздавались направо и налево (не является исключением и Жуков), многие военачальники освоили метод «палочного» руководства и т. п.

Кстати, в императорской армии какое-либо физическое оскорбление действием офицера (насилие — «палкой вдоль хребта») хоть в мирное, хоть в военное время было невозможно, ибо по всем положениям гарантированная неприкосновенность личности была неразрывно связана с недостаточно знакомым нам понятием Офицерской Чести. Поэтому многочисленные случаи, когда в Великой Отечественной войне комдивы или командармы лупили палкой подчиненных офицеров, в «царской» армии были невозможны — избиваемый, не задумываясь, применил бы против обидчика оружие, не взирая ни на должность, ни на звание последнего.

В обстановке беззакония и неуважения личности махровым цветом расцвела и «плановая» деятельность «смершевцев». Согласно данным, опубликованным профессором В. Наумовым, в армии из числа 994 тыс. осужденных, более 157 тыс. были расстреляны («не считая десятков тысяч расстрелянных без суда»!)[104]. Если учесть, что, согласно данным Генштаба, в ходе войны средняя численность (не штатная!) стрелковой дивизии не превышала 5,5-6 тыс. человек, то получается вот такая позорная арифметика: без помощи всяких там фон боков, манштейнов, клюге и им подобным было уничтожено до 29 наших дивизий. А это (вариант, так как составы армий и фронтов разнились) порядка 5-и армий, то есть — целый фронт! Кроме этого, 72 тыс. офицеров были направлены в штрафные батальоны (комсостав почти 120 дивизий!). Чтобы ощутить на каком «доказательном» уровне проводилась вся эта вакханалия, рекомендую (только тем, кого отсутствие правды о войне действительно тревожит) прочесть статью фронтовика В. Вильчинского «Было и так»[105].

Завершая разговор о Штерне, должен отметить следующее. Согласившись, что «не совсем справедливо» (достаточно иезуитская формулировка) ставить Штерна в один ряд с Куликом и Мехлисом, Гареев так и не понял (или сделал вид, что не понял!) — истинные заслуги Штерна перед Родиной совсем не те, которые он со всей энергией столь долго и так упорно оспаривал. Остается только повторить сказанное в нашей статье о Штерне то, что не без умысла проигнорировал Гареев: «Проявив удивительную прозорливость и настойчивость, он сумел в чрезвычайно сложных условиях (не испугался, ведя принципиальные споры с недовольными Сталиным и Ворошиловым. — B.C.) добиться специального решения Политбюро ВКП(б) о приведении войск Дальнего Востока в боеготовое состояние, что в последующем, осенью 1941 года, сыграло огромную роль при обороне Москвы... Оценивая этот факт сейчас, можно сказать, что еще зимой 1939/40 года были заложены основы нашей декабрьской победы под Москвой в 1941 году. В этом заслуга командарма Штерна... Трудно себе представить, чем бы закончилось сражение под Москвой, если бы туда не были переброшены готовые к бою дивизии с Дальнего Востока»[106].

Уместно напомнить, что именно такие — «переброшенные и готовые к бою дивизии с Дальнего Востока», например 32 СД полковника В.И. Полосухина и 82 МСД генерала М.И. Орлова, остановили 1-3 декабря 1941 г. уд. Акулово части 292 ПД немцев, рвавшиеся к Кубинке.

Итак, все предельно ясно, вопрос исчерпан.

После прочтения в статье Гареева раздела «Уроки и выводы» (подведение итогов боевых действий у р. Халхин-Гол) хотелось бы обратить внимание читателей на три момента.

1. Давая оценку этой боевой операции Гареев приводит довольно странное высказывание западного историка Ингерсолла (который во время Второй мировой войны был всего-то репортером на Западном фронте): «Победа над Германией была прямым результатом битвы на реке Халхин-Гол...» (дальнейшие его «рассуждения» о превосходстве этой операции над победой Ганнибала в битве с римлянами я, дабы не втягиваться в некое подобие схоластических споров, комментировать не буду из-за очевидной надуманности и абсурдности такого сравнения битв методом «перепрыгивания» через века).

Такое сопоставление «результатов», носящее скорее экзотический нежели научный характер, вряд ли сможет хоть в какой-то мере удовлетворить серьезных историков, относящихся к оценке боевых действий нашей армии более объективно и взвешенно. Естественно, к их числу я не отношу тех, кто итоги любого удачного (да и неудачного!) нашего сражения превращают в восторженную оду победителю.

Все дело в том, что западные исследователи, такие как упомянутый Ингерсолл, а также Спар, Солсбери, Лукас, Штахель и многие другие/ которые пытаются анализировать события, происходящие в нашей стране (и армии), практического доступа к советским военным архивам не имели и вынуждены были заниматься, в основном, (кто лучше, кто хуже) компиляцией материалов открытой отечественной печати — журналов, газет, воспоминаний участников войны и др. И это их беда, а не вина, ибо преобладающее большинство работ, с которыми они были вынуждены иметь дело, в силу закрытости советского общества, как правило, недостаточно объективны из-за идеологической зашоренности — создана целая гирлянда исторических мифов, не дается объективная оценка боевых операций, неверно указываются реальные потери войск и т. п.

Подобные «данные» все годы публиковались и о событиях на реке Халхин-Гол (в чем читатель без труда убедится, внимательно прочтя последнюю хвалебную оду Гареева, не отметившую никаких недостатков в ходе тех напряженных боев). Видимо таким материалом и пользовался историк Ингерсолл. Однако справедливости ради, следует отметить, что собственные «западные» события (в том числе и ход боевых действий во 2-й Мировой войне) все эти историки осветили значительно объективней и полней, чем мы свои.