Приглашение мы, как говорится, с благодарностью приняли. Она же скользнула в избу и тут же возникла за воротами, кои распахнула настежь, впуская наш караван. Ребята под командой дяди Степы принялись развьючивать коней и складывать в углу двора свои гремучие инструменты — лопаты, кайла, топоры, ломы, геофизики свою нежную аппаратуру вместе с треногами затаскивали в сени, где хозяйка освободила угол и даже стол. На нем и сложили ящики с магнитометром, теодолитом и прочей хрупкой мелочью. Мы с Гришей зашли в избу. Она не была разгорожена и представляла собой одну большую комнату. Справа у входа высилась большая русская печь, а слева под окном стоял стол, покрытый клеенкой, за которым виднелась застеленная самотканой дорожкой лавка. У стола стояли еще две табуретки. В углу возле двери висели разделочные дощечки, скалки и прочие кухонные принадлежности.

Внутренность избы не блистала меблировкой. Собственно, всю мебель составлял уже упомянутый стол с лавкой и табуретками у входа да высокая пышная кровать у противоположной стены. Еще рядом с кроватью стояла детская кроватка-качалка с дугообразными основаниями, в которой спал маленький ребенок. В простенке между окнами висело большое зеркало с резным обрамлением. Напротив него на пустой бревенчатой стене висел какой-то сельскохозяйственный плакат с изображением дородной не то доярки, не то свинарки, очень похожей на нашу хозяйку. Она вошла в избу вместе с нами и сразу прошла к ребенку.

Вынимать дитя из кроватки она не стала, только поправила постельку и широким жестом обвела избу:

— Хватит места? В крайнем разе можно будет кому-то разместиться у Ваниных отца с матерью. Они живут через два дома в этом же порядке.

Я ответил:

— Мы ненадолго. День-два от силы. Посмотрим, что за руду ваш Ваня нашел, и обратно. Так что пока разместимся у вас. Только боюсь, что обеспокоим вас. Все-таки ребенок, а тут такая толпа.

— Не беспокойтесь. Он у нас спокойный. Почти не кричит. И чужих не боится.

— Сколько ж ему?

— На той неделе годик исполнился. Уж большой мужик. Сам ходит. Отец научил, пока дома был.

— Скоро ж он придет? Как думаете? Женщины такие вещи хорошо чувствуют.

— Думаю, не сегодня — завтра. Долго ему там возиться не с руки.

Мы с Гришей прикинули, как разместить в просторной горнице нашу публику. Выходило, что, если покатом на полу, то места всем хватит, да еще узкий проход от кровати останется.

Гриша задал вопрос, который и у меня на языке висел:

— А как же звать тебя, хозяйка?

— Как положено, Марьей. Можно просто Машкой, как все на деревне зовут.

Так что ответ был вполне ожидаемым.

Я решил, пока суд да дело, обследовать верхнюю часть лога, насколько хватит светлого времени. Позвал с собою одного из горняков, Колю Розниченко, велев ему захватить кайло и пустой рюкзак да пробные мешочки, подхватил свой молоток и отправился.

Первое обнажение обнаружил в полусотне метров от дома Ивановых. Ничего особенного в нем не обнаружил. Те же слюдяные гнейсы, что и на берегу. И, конечно, никаких признаков оруденения. Как говорят в таких случаях геологи, пустые, как бубен. Следующая гряда была в том же правом борту лога через десять метров от первой, но она была красновато-коричневой от налета окислов железа. Молоток от нее отскочил после первого удара со звоном. Порода была очень крепкая и вязкая. С трудом отбив небольшой кусочек, я убедился, что это не осточертевшие гнейсы, а темно-зеленые амфиболиты, сильно окисленные с поверхности, потому и коричневые издали. В них в лупу разглядел примесь какого-то рудного минерала с сильным жирноватым блеском. Скорее всего это был такой дорогой для нас ильменит. Но на руду эта порода никак не тянула. Слишком мала была примесь рудного компонента. Впрочем, завтра геофизики скажут поточнее.

Мы с Колей шарили по логу часа три, пока не начало смеркаться. И только в самом низу лога, почти над Енисеем, обнаружили длинное обнажение темно-серых крупнокристаллических пород с обильной вкрапленностью все того же ильменита. В них выделялись, кроме того, светлые, вытянутые, как щепки, кристаллы полевого шпата. Анортозиты, определил я и сказал Коле:

— Все. На сегодня шабашим.

Он собрал заготовленные образцы, взвалил рюкзак за плечи, и мы пошли к дому, где нас давно уже ждали товарищи.

В избе было многолюдно. Народ сидел вокруг стола, а хозяйка хлопотала около топящейся печи, в которой возле горящих дров пузырился большой черный чугун с подгоревшей сверху картошкой. Рядом с ним виднелась такая же черная сковорода с крупно нарезанным салом и луком. Мария взяла ухват с длинным черенком и с натугой вытащила чугун. Обвила его большой тряпкой и, ухватившись за край, слила воду в приготовленное ведро. Потом задвинула чугун опять в печь — подсушить картошку, догадались мы, брякнула на стол коричневую обгоревшую дощечку, схватила чипелу и на дощечку водрузила сковороду с салом и луком. На стол хлопнулась еще одна доска, а на нее с царственным видом встал упомянутый чугун. Мария выбежала в сени, а через минуту вернулась, держа у груди пышный круглый каравай черного хлеба в добрых полметра в диаметре. Потом опять метнулась за дверь и возникла уже с несколькими мисками в руках. В одной золотились соленые огурцы, в другой белела квашеная капуста, а в третьей серебром отливала мелкая рыбка, похожая на хамсу.

Гриша, восседавший во главе стола, возгласил:

— О-о-о! Что я вижу! Настоящий тугун! Такая закуска да без выпивки…

Это действительно был тугун, удивительно вкусная, почти совсем лишенная внутренностей енисейская килька, по гастрономическим качествам уступающая только туруханской селедке.

Мария отреагировала на Гришин вопль:

— А у нас выпивку гости сами с собой носят.

Пришлось вмешаться:

— Обойдемся без выпивки. Сначала дело.

Через четверть часа с яствами было покончено. Общее внимание привлек бродивший у наших ног малыш, Иван Иваныч маленький, как его тут же нарекли наши горняки. У них в карманах нашлось немало кубиков сахара, который мать быстренько изъяла у малого («сладкое ему вредно, золотуха будет»), но нашедшийся в сумке у Гриши шоколад и добрых полбанки сгущенки, предложенной дядей Степой, он благополучно слопал. Золотухи при этом на его толстощекой рожице не обнаружилось.

Пообедав-поужинав за хозяйский счет, мы под руководством хозяйки начали готовиться к ночлегу. Натаскали со двора огромные кучи соломы, более-менее разровняли ее по полу, потом раскатали спальные мешки. Нам с Гришей как инженерам (начальству!) выделили места поперек избы у печи. Остальные расположились изголовьями к кровати. Иван Иванович с удовольствием ползал и кувыркался по соломе и мешкам и весело щебетал, то и дело попадая в сильные руки мужиков, которые тоже веселились, перебрасывая его по воздуху с одного края соломенного настила на другой. Потом Мария строго сказала:

— Все. Будет ему. А то не заснет.

Она подняла малыша на руки и уселась на свою пышную кровать, упершись ногами в детскую кроватку и закинув за спину одну из многочисленных подушек. Не стесняясь нас, расстегнула халат и приложила дитя к груди. Послышалось аппетитное чмоканье. Гриша, единственный из нас, у кого уже было двое детей, поинтересовался:

— До сих пор кормите? А давно прикармливать начали?

— Да с полгода. Он мужик крепкий, любит поесть, вот и приходится…

Она замурлыкала какую-то песенку, отдаленно напоминающую колыбельную, а через четверть часа затихла, запахнула свой халат и осторожно положила Иван Иваныча в кроватку.

Поскольку изба освещалась только семилинейной керосиновой лампой, мы тоже не стали затягивать приготовления ко сну и дружно полезли в свои мешки. Скоро шорох соломы под мешками утих и послышался храп утомившихся за день тружеников. Тогда скрипнула кровать, с которой спрыгнула Мария, по оставленному проходу прошлепали босые ноги. Мария дунула в стекло, и наступил полный мрак.

Утро началось с негромкого хныканья Иван Иваныча, видимо, промокшего в своей постельке. Мать на ощупь перенесла его к себе, что-то тихонько бормоча, потом, судя по чмоканью, дала ему грудь, и все опять стихло. Я нашарил в изголовье фонарик, глянул на часы. Было семь с минутами. Толкнул Гришу: