— Не вздумай. Об этом нас и предупреждали. Они на дух табака не переносят и сразу учуют, как придут. А может, кто-то и сейчас смотрит, что мы тут делаем. А разговор у них короткий: о прошлом годе беглые из чуноярских лагерей плыли на плоту через их деревню. И что-то нагрезили (напакостили, значит). Так если до того проход им был свободный, а на каждом подоконнике милостыня лежала — хлеб там, кусок мяса али сала, то теперь ловят и сдают. А тех, кто нагрезил, я спрашивал одного здесь, на Стрелке (устье Ангары километрах в 300) догнали…

— И что?

— А ничего. Говорят не знаем, куда они делись. Так что, если не хочешь неизвестно куда деться, будь с ними поаккуратнее.

Впрочем, отношение к табаку было не единственным бзиком больше-прилукских староверов. Отсутствие ложек и кружек — из того же бзика: чужим нельзя давать свою посуду, прикосновение чужих уст опоганивает ее. Для этих целей держат «поганую» посуду. Поэтому как оказался доступным нам котелок, до сих пор загадка для меня.

Через час мы шагали обратно на Чуну, и Розка, весело помахивая хвостом, бежала впереди. Спокойно переночевали в палатке, а Розка опять сплавала к своим друзьям-медведям и под утро вернулась. Когда взошло солнце, мы отнесли палатку и все, что не требовалось в маршруте, на островок возле затопленной лодки, хорошенько замаскировали ветками, взвалили на плечи рюкзаки и пошли знакомым уже путем.

Впереди шныряла по кустам и скалам Розка, за ней с геологическим молотком на длинной ручке вышагивал я, считая для привязки шаги, а в хвосте процессии с лотком под мышкой и лопатой в руке плелся дядя Валя. Я пробовал взять у него что-нибудь, но натыкался на крутой отпор: «Ты, паря, это кинь, я ишо о-го-го, двух молодых стою. Я ж у тебя карту и компас не отнимаю. И ты меня не шаволь…»

Моктыгина оказалась богатой речкой: каждый лоток давал три-четыре мешочка шлиха (отмытой пробы, тяжелой части руслового песка). К зимовью, где и собирались заночевать, пришли хорошо загруженными. Стало ясно, что легкой прогулки маршрут не сулит. Вечером, пока дядя Валя шаманил с костром, а Розка носилась по тайге, я внимательно изучал под лупой намытые шлихи. В отличие от Чуны и других речек здесь, кроме постоянно присутствовавшего магнетита (иначе его называют магнитный железняк), частенько в черной массе мелькали жирные блестки ильменита. Изредка попадались и угловатые обломки кристаллов рутила. Все это настораживаю и давало надежду на успех, так как ильменит — сложный окисел железа и титана, а рутил — чистый титановый окисел. А в них-то и нуждалась промышленность, для которой мы «шарились» по тайге, как говорил дядя Валя.

После ужина мы прикинули свои запасы и определили, что берем с собой и что оставляем в зимовье. Выходило не очень богато: мало было «обезьяны», как прозвали наши ребята аргентинскую говяжью тушенку, мало было и сгущенки, зато в достатке серых макарон. Но хуже всего, что практически вышли все боеприпасы к ружью, которое мне дал в эту поездку отец. Осталось всего пять патронов, из них два с пулями — на случай обещанных нам встреч с медведями, и три дробовых — на добывание подножного корма. То есть уток, рябчиков, а если подвернется, то и глухаря. Была у нас еще сухая картошка, дружно ненавидимая всеми, кто был в отряде, и три брикета гречневого концентрата. Не густо. Но более или менее терпимо — ведь только что закончились голодные первые послевоенные годы. Хотя дядя Валя откомментировал ситуацию довольно мрачно:

— Хватим мы лиха… Голодом идти будем, паря.

Я решил для облегчения «лиха» отбирать пробы не через 500 метров, а через километр, соответственно в два раза сокращалась загрузка наших рюкзаков, и времени на весь маршрут должно было уйти меньше. Это отклонение от проекта работ было в моих правах. Спорить со мной никто не стал. И шагали мы по пойме, плотно выложенной валунами, похожими на обыкновенный в те годы дорожный булыжник, почти легко и весело.

На подходе к первой после зимовья точке мы услышали звонкий лай Розки. Она занялась кем-то в редком кедраче, примыкавшем к пойме. Сначала хотели не обращать внимания («а, опять бурундук»), но потом дядя Валя сказал:

— Сходи, погляди. Если бурундук, поддай ей вицей (прутом).

Я сбросил рюкзак, засунул в оба патронника дробовые заряды и прошел на Розкин голос. Она вертелась в мелком темнозеленом пихтаче, ярко выделяясь своей розовой шкуркой, и лаяла на стоявший в пихтаче огромный кедр. Лаяла так, как старые опытные восточно-сибирские лайки — редко и не очень азартно. А на большом суке, отходившем от кедра метрах в десяти над землей, на фоне неба был ясно виден здоровенный черный глухарь. Подняв ружье, я сделал еще несколько шагов, но глухарь не обратил на меня внимания: он был целиком поглощен Розкиной суетой. Она вертелась и подпрыгивала, не касаясь кедра, но все с тем же редким звонким лаем. Глухарь что-то бормотал на нее.

После выстрела глухарь глухо бухнулся на землю, а Розка подбежала и придавила ему горло — опять-таки, как опытная лайка. Подошел дядя Валя. Он долго хвалил Розку, говорил ей «приятности», гладил по шерстке, а закончил так:

— Ну, она молодец, свое дело делает, а мы-то с тобой? — и засунул глухаря в свой рюкзак. А было в нем добрых полпуда. За день мы взяли двенадцать проб и к вечеру довольно далеко углубились в выгоревший когда-то лес. Над лугом поймы там и сям высились обгорелые и высушенные солнцем ели и пихты с растопыренными сучьями. Кое-где они были повалены ветрами, и в таких случаях образовывали огромные валы, пролезать через которые не было никакой возможности. Поэтому там, где речка вплотную подходила к таким валам, мы просто влезали в нее и шли бродом по колено или по пояс в воде, как приходилось.

На ночевке дядя Валя устроил два костра. Один обычный, для приготовления ужина, а другой ночевочный — в ногах тщательно устроенной постели. Последняя была сделана из трех слоев пушистых пихтовых «лапок», уложенных в рамку из тонких обгорелых бревнышек. Над постелью возвышался пихтовый же навес — «балаган», как его тут по-сибирски наименовал дядя Валя. Балаган он делал из тонких жердочек, аккуратно выкладывая из них решетку на кольях с рогатками. Он добрый час гонял меня за жердями и пихтой, которая успела-таки нарасти по берегу, хотя и в не свойственных ей стелющихся формах: ведь вообще-то пихта красивое, стройное, высокое дерево, а тут только отдельные темно-зеленые мягкие «лапы» в траве.

С самого начала этой возни над «ужинным» костром был подвешен котелок с глухарем, разрубленным на три части по числу едоков. Котелок кипел себе и кипел, только временами дядя Валя подливал в него воду по мере выкипания. А мы старательно устраивались на ночлег, и даже Розка притащила в балаган кем-то давным-давно брошенную кепку. Дядя Валя оценил ее старания, Розку похвалил, а кепку закинул в речку.

Увенчались все эти старания тем, что мы свалили здоровенный кедровый пень высотой метров пять, а толщиной больше полуметра, разрубили его пополам, в одной из половин высекли топором паз вроде того, что делаются при строительстве изб, и приволокли оба бревна к балагану. Положили вниз круглое бревно, а наверх то, которое с пазом, аккуратно уложив его на нижнее и при этом засунув в паз немного щепок и небольшой кол — «регулятор», как определил его смысл дядя Валя.

Затем дядя Валя подытожил:

— Ну, теперь только одно осталось…

Отошел немного в сторону и отрубил длинную сухую ветку от горелой лесины. На мой вопрос, что это, ответил коротко: «Прикуриватель» и пояснил:

— Вставать-то ночью лень будет, а курить захочется. Ты ж дымишь не меньше моего. Сунешь кончик в огонь и дыми сколь хошь.

После этого он уже всерьез заинтересовался котелком. Долго щупал ножом содержимое и заключил:

— Сырой, не хочет вариться. Надо было сначала обжарить на вертеле. Да и старый он. Вишь, веса-то полпуда почти, а такого только в русской печке упаришь. И то не всегда. Так чо делать будем? Ишшо варить, али…

Я высказался за «али», а Розка только хвостом старательно виляла, но ее мнение и так было ясно. Дядя Валя вывалил мясо на кусок бересты, захваченной им из живого леса для «чуманца» — кормушки для Розки, мне он выделил пол-тушки и одно бедро, себе точно такую же долю, а Розке крылья и кое-какие внутренности: пупок, сердце и печень, которые только и выглядели сварившимися.