На следующее утро мы распределили людей по отрядам, и Долгополов вместе с Мищенко оказался в съемочном, то есть моем, отряде в группе Димы Ортюкова. Дима и сам был переведен к нам только в конце зимы, но уже успел прижиться. Дело он знал, с ребятами подружился, и у меня были основания полагать, что он из ряда не выпадет, как говорится.

Ближе к середине дня я увидел Долгополова вместе с Павлом на берегу реки, где он развернул-таки свой этюдник и на листе ватмана пытался запечатлеть действительно очень живописный пейзаж, развернувшийся перед ним. На переднем плане был остров, густо заросший кедрами с мощными коронами ветвей на вершинах, темно-зелеными пихтами и елями, а среди них светлели только что одевшиеся листвой березки и осинки. Опушка заросла едва расцветшей черемухой. А на противоположном правом берегу склоны заросли сосной и лиственницей. Так что художнику было что изображать в своем этюднике, включая и реку с частыми всплесками хариусов в протоке. Работал он акварелью. На мой вопрос ответил, что есть у него и коробка масляных красок, только вот писать ими не на чем холста-то нет, картона тоже. Я пообещал раздобыть ему лист — другой пресс-шпана в авиаотряде. Потом по моей просьбе он рассказал, что нынче закончил Строгановку, как фамильярно до сих пор называют училище живописи и ваяния, захотелось жизнь посмотреть. Денег хватило только до Красноярска, там нашел геологическое управление. Дальнейшее понятно.

Занявшись формировкой и отправкой отрядов на их участки, я почти на месяц потерял Долгополова из вида. Добравшись до своего отряда уже к середине июля, спросил о нем замещавшего меня Валеру Лисина. Ответ был какой-то невнятный:

— Да так, не очень…

— Что, ленив? А производил впечатление толкового и энергичного парня.

— Сильно от гнуса страдает. А тут на нас полный комплект навалился: и комар, и мошка, и пауты (так в Сибири оводов именуют), и слепни, а по вечерам еще и мокрец добавляет…

— Рисует?

— Пробовал, но комар не дает. На свежую краску липнет, картинка серая получается. Он кричит, ругается, но комару не прикажешь.

Поняв, что у Долгополова проблемы с его живописью, я сменил тему:

— А как радистка? Связь с экспедицией есть?

— У нее что-то не получается. И никакой связи ни с кем нет. Куховарит.

— Зовите ее. Буду разбираться.

Вскоре Рая стояла перед нами. Я сказал:

— Ну, хвастайся, как связь держишь. Все нормально?

— Так вам же уже сказали, конечно, не работает рация. Ни приемник, ни передатчик. Глухо, как в танке.

— Ишь какая воительница. А питание ты правильно подключила?

Для Раи это тоже был первый сезон. Она только что закончила курсы радистов в Красноярске и фактически освоила только азбуку Морзе. О начинке нашей РПМС, т. е. слегка переделанной военной радиостанции РБМ времен Великой Отечественной, она имела смутное представление. Поэтому и начальник экспедиционной связи В. К. Горошко, и я долго школили ее, как правильно подключать батареи питания, а их было четыре — две анодных и столько же накальных.

Вскоре мы были возле ее палатки. Она с трудом выволокла железные коробки самой рации и упаковки питания, щелкнула тумблером, чтобы я убедился, что действительно «глухо», и застыла на корточках в горестной позе. Одного взгляда на коробку с питанием было достаточно, чтобы убедиться — подключено все наоборот: анод к гнездам накала, а накал к клеммам анода. На мой рев примчался не только находившийся поблизости Лисин, но и все население палаточного лагеря, даже те, кто еще были в маршрутах, в том числе и Долгополов. Высказав Рае все, что я о ней и о ее работе думал, насмотревшись на ее слезы и наслушавшись сочувственных речей, я со всей горечью, на какую был способен, сказал:

— Ну, спалила и спалила рацию. Действительно, с кем не бывает, особенно, если мозги дома забудешь. У меня мозоль на языке, сколько раз рассказывал ей, как это делается. Вон в коробке на клеммнике надписи «анод+», «накал+», ежу должно быть понятно, а она… А случись что, на помощь позвать никого не сможем — ближайший сосед за семьдесят верст по тропам. Не дай Бог, заболеет кто или что еще случится… Ладно, подтверждаю решение Лисина — с этого дня ты постоянная дежурная по кухне. А рацию подготовь к отправке. С первым же рейсом лошадей отошлем ее на базу, а там и в экспедицию. Надо бы и тебя вместе с ней, но, смотрю, многовато сочувствующих.

Сочувствующих девчонке действительно было много, и в их числе наш художник. Он как-то особенно тепло поглядывал на нее. Впрочем, ничего удивительного тут не было. Он уже месяц был оторван от обычной жизни, а она, как я говорил уже, — единственная женщина в нашем суровом мужском коллективе.

К тому же довольно хорошенькая, и это уже без скидок на особые условия — полненькая, круглолицая, темно-русая с гладкой аккуратной прической, а что глуповата, так для женщины, тем более в тех самых условиях, — это скорее достоинство.

Весь июнь и начало июля было сухо и жарко, что и способствовало огромному выплоду гнуса, который буквально не давал дышать. Но на следующий день после описанного подул сильный ветер, даже немного напугавший меня — лагерь наш вопреки моим же правилам стоял в старом лесу. Кругом высились мощные, в два-три обхвата ели и кедры с редкими березами и осинами. Они шумели и скрипели, но падать пока не собирались.

А перед вечером на западе появились облака. Я с геофизиком Крусем и маршрутником по прозвищу «Жора-тресь-и-на-березе» (прозвали его так за изобретенный способ спасения от нападения медведя) задержался в маршруте и пришел, когда все уже пообедали и отдыхали. Подходя к палаткам, мы увидели Долгополова. Он стоял за развернутым этюдником с кистями в руках, а рядом сидели Павел и Рая. Заглядывать в его работу я не стал, просто прошел мимо, поприветствовав их, но сам Володя пригласил после обеда подойти к нему и посмотреть на работу. Рая тут же подхватилась кормить нас. Со своей ролью поварихи она, похоже, уже смирилась и, судя по обеду, успешно справлялась.

После обеда я пошел на берег речки, где стоял Долгополов со своим этюдником. Он опять работал акварелью. Писал горы, лес и речку с ее мелкими, поросшими кустами островками. Неплохо он схватил даже сегодняшний ветер, который гнул березы на другом берегу. Я одобрил его работу и ушел в свою палатку — нужно было нанести на общую карту результаты сегодняшнего маршрута. Провозился с этим и другими делами до позднего вечера, то есть до вечернего чая, когда почти все собрались у костра с кружками, а Рая подала большую миску с испеченными на лопате лепешками. Не было только Долгополова и Мищенко. Они лежали в своей палатке и о чем-то негромко бубнили. Рая отнесла им их долю прямо в палатку, чем вызвала осуждение сидящего вокруг костра большинства. Люди по-настоящему отдыхали. Дневной ветер немного разогнал комаров, а мошка и крупные кровососы угомонились на ночь. Да и дымок костра помогал, отгоняя нечисть. Ветер стих и только редкими вздохами налетал на кроны деревьев. Словом, вечер был почти идиллическим. Попили чаю, попели песен и среди них, конечно, «Снег» А. Городницкого. И разошлись спать по палаткам.

Учитывая, что в партии народ был по преимуществу молодой, поспать он, конечно, любил. Поэтому действовало правило: подъем объявляет старший в лагере.

Я уже давно приучил себя — когда бы ни лег, подъем в шесть часов, а потому просыпаться приходится еще раньше. В этот раз, когда глянул на светящийся циферблат часов, удивился себе — было ровно пять. Но сразу понял, что меня разбудило — по палатке молотили редкие капли дождя, и я решил никою не будить — пусть отдохнут: выходные летом у нас бывали только по дождливым дням. Подумал так и сразу опять заснул. В семь часов меня разбудила Рая. Она беспокоилась, готовить ли завтрак или обойдемся чайком с сухарями. Я, естественно высказался за завтрак по полной программе, только предупредил, что торопиться с ним не стоит, и силовых приемов к засоням применять не надо. А дождик так и молотил, редкий, вроде бы ленивый. Я оделся, сходил на речку, умылся и остался в палатке. Надо было наметить маршруты на следующие дни.