У меня было другое мнение:
— Кони, конечно, важны для них, но, думаю, не в одних конях дело. Для них главная ценность — наше снаряжение и карты. Дал такую кучу этого добра Корнев на нашу беду. Небось, видели, как Ленька облизывался на них за столом. Тут же на половину Красноярского края карт: Большемуртинский, Сухобузимский и Тасеевский районы. А вы слышали, что они давно промышляют скотом: идут тихо в Тасеевский район на Мурму, угоняют коров или лошадей, а потом здесь продают живьем или забивают. Затем им и карты надо, чтобы не наугад ходить, а в точно намеченные места. На картах не только деревни, но все избушки по Мурме отмечены.
Спор разрешил Гоша:
— Чего вы шумите? Кони… Карты… Если б они нас там порешили, у них были бы и кони, и карты, и спальные мешки с седлами. Нас, конечно, начали бы искать, но Корнев кого бы взял в проводники? Догадываетесь? Они б помогли нас найти… Эх, вы, старые. Соображать надо.
Мне тогда было двадцать три года, но возражать мальчишке я не стал: в его глазах я, конечно же, был стариком, не намного отстававшим от дяди Степы. Покончив с нашим спором, мальчишка принялся за свое любимое занятие — дразнить дядю Степу:
— А ты еще жениться собрался… Так и ходишь по бабам со своими гарнитурами?
— Какое твое собачье дело, куда и зачем я хожу? Я ж не спрашиваю, сколько ты таскинских девок перепортил.
У обоих были поводы для таких упреков. Дядя Степа действительно на старости лет хотел обустроить жизнь по-человечески. Он приобрел два дамских бельевых гарнитура и «дарил» их своим временным избранницам. Надеть их ни одна не решилась, поэтому, рассорившись с очередной кандидаткой в супруги, он забирал пакет со своим «подарком» и нес его следующей. Так он обошел всех вдовушек и одиноких женщин от тридцати лет и старше в деревне Таскиной, что на Енисее напротив нашей базы, и в селе Юксеево, о котором я уже говорил. Гоша тоже был ловкач по женской части и в самом деле, оказавшись на базе, организовывал поездки в Таскину на танцы, и там уж держитесь, деревенские девчата. Впрочем, его симпатичная белокурая рожица действовала на девчонок неотразимо, а хорошо подвешенный язык способствовал успеху, и не только у юных красавиц. Случалось ему и удирать от разъяренных мужей. Эти их подвиги были известны всей партии. Борис Лапшин даже пытался урезонивать того и другого. Но не преуспел.
Переночевали мы отлично. И весь следующий день работали не за страх, а за совесть. Отобрали пятнадцать проб и далеко ушли ниже того места, где вышли на Немкину. Это был задел для того, чтобы пораньше закончить работу и целыми уйти на базу, к чему все, естественно, стремились. Так прошла неделя. По вечерам, пока было светло, я в лупу разглядывал намытые шлихи, а спутники мои то весело, то довольно злобно пикировались все на ту же женскую тему. Разнообразие вносила только рыбалка, которой все занимались с успехом и удовольствием. Ровно через неделю после выхода на Немкину мы приблизились к ее устью, и я предложил сделать дневку, хорошенько порыбачить, подкормить лошадей, а потом марш-марш по Кану на Енисей и домой. Оба согласились — и сами изрядно вымотались, и лошади спали с тела.
В этот последний день на Немкиной мы с Гошей взяли оставшиеся три пробы, увидели, что вода в Кане быстро поднимается, подпирая и делая тоже полноводной Немкину, и торопливо вернулись в лагерь.
Пока мы ходили, дядя Степа наловил почти ведро хариусов и два ленка — эта рыба, очень похожая на форель, водится в тех же горных речках, что и хариусы, и не менее вкусна, но к нашему среднерусскому линю не имеет ни малейшего отношения.
Мы с Гошей тоже вооружились удочками и, хотя в этот день клев был плохой, до вечера натаскали еще ведро рыбы. Ее решили доставить на базу, а потому засолили в клеенчатом мешке, нашедшемся у запасливого дяди Степы. Возвращаясь от Кана, я обратил внимание на очень крутой склон долины Немкиной, по которому нам завтра предстояло идти с лошадьми, и решил, что лучше будет идти верхом, горой, на которой хвойная тайга опять сменилась березняком. Сказано ведь Козьмой Прутковым: «Не ходи по косогору, сапоги стопчешь». Вернувшись в лагерь, мы пересмотрели свое имущество, выкинули все, что сочли лишним, и упаковали в брезентовый мешок пробы, которых набралось около тридцати килограммов. Дядя Степа, приподняв мешок, фыркнул и сказал:
— Ну, это нашему главному лодырю, Бродяге.
Спорить с ним не стал даже Бродяга, стоявший рядом мордой в костер, — спасался от озверевшей в тот день мошки. Но в долгу он не остался, сильно хлестнул хвостом, достав до лица дяди Степы. За что тут же был наказан — отогнан от костра на съедение насекомым.
Мы сварили и съели последний на Немкиной ужин, в свое удовольствие почаевничали и забрались в палатку еще засветло. А перед тем дядя Степа глубокомысленно промолвил:
— Так, мужики, погода ломается: мошка ошалела, в гнилом углу (на юго-западе) какая-то муть появилась, бурундуки курлычут, а не свистят, да и ноги мои подсказывают — доставайте плащи, кончается бабье лето, хорошо, хоть закончить работу дало. Вон канюки все пить просят. Выпросят, поди, к утру.
Всю ночь мы слушали звон ботал — кони далеко от лагеря не отходили, то и дело цепляясь ногами за растяжки палатки. Дядя Степа несколько раз ночью вставал и отгонял их от лагеря.
Утро было серым и грустным по ощущениям. Видимо, сказывались треволнения начала маршрута и то, что закончилась так долго ожидаемая работа. Мы быстро позавтракали, уложили свое добро и завьючили лошадей. Посидели, как положено, перед дорогой, встали, попрощались с Немкиной, оказавшейся доброй к нам, и пошли на гору. Выйдя на нагорную террасу, я достал карту и прикинул дальнейший путь. Выходило, что нам надо пройти около двух километров строго на запад, затем — довольно крутой спуск к Кану и дальше по рыбачьей тропе километров тридцать до Енисея.
Все было предельно просто и ясно, кроме неба, где облака все сгущались и опускались ниже и ниже. Начал накрапывать дождь. Мы надели приготовленные по совету дяди Степы плащи и пошагали к Кану. Разглядывая карту, я заметил, что терраса, по которой мы должны были идти, перед самым спуском заканчивается цепочкой из трех небольших сопочек. Так, пупырышки высотой не более десяти-пятнадцати метров почти правильной конической формы.
Дождь все усиливался, и я был вынужден спрятать карту в сумку, а компас в карман. Наконец, мы достигли первой сопочки, которая оказалась именно такой, какой я ее представил по карте. Мы вышли на ее вершину, но она оказалась неудобной для ходьбы, так как сильно заросла цеплявшимся за плащи и лошадиные ноги таволожником, усыпанным синими ягодами. Пришлось спуститься немного на склон этой сопочки. И дальше идти по склону хребтика, к которому они все относились, так как наверху были сплошные заросли таволги, да еще с примесью шиповника. Из-за них мы постепенно спускались все ниже по склону. Я посмотрел на часы под мокрым рукавом плаща. С того момента, когда мы двинулись по горе, прошел уже час, давно надо было подходить к Кану, а мы все еще тащились поверху. Дальнейшее без стыда до сих пор не могу вспоминать. Я мнил себя опытным таежником, а тут… Вытащил из кармана компас, на который уже давно не смотрел, поскольку считал, что хребтик с сопочками сам приведет, куда надо. И, о ужас, стрелка указывала не на двести семьдесят градусов, как должна была, если бы мы шли на запад, а на сорок. То есть на северо-восток.
Первая мысль была, что здесь сильная магнитная аномалия, но ее пришлось сразу отбросить. Никаких признаков присутствия больших масс минералов железа в виденных мною породах у устья Немкиной не было. Значит, сам заплутал. Как мог, плавно повернул на нужный азимут, но мои заметили, и Гоша с хвоста каравана заорал:
— Куда это ты?
Дядя Степа мудро промолчал, похоже, он понял, что случилось. Через несколько минут движения по новому курсу Гоша опять подал голос:
— А тут кто-то недавно с лошадьми проходил. Натоптано-о!
— Замолчи, дурак! — откликнулся дядя Степа, он, действительно, все понял.
