– Герд? – я обернулась, но он исчез. – Киану, что…

И вдруг, в одну секунду, всю мою усталость, как рукой сняло. В его взгляде я уловила едва заметное сочувствие, но слова его прозвучали сухо и безучастно:

– Рано утром она уехала в Метрополь.

– Куда? – стараясь сохранять самообладание, переспросила я, не веря своим ушам.

– Брось, девочка, ты же знала, что рано или поздно это произойдет.

– Ты все знал. Весь день ты все знал и ничего мне не сказал… – я начинала вскипать. – Господи, я ведь даже с ней не попрощалась…

– Кая, успокойся, наконец.

– Ты трус! Ты самый настоящий трус! – толкнула его так сильно, насколько это позволяли силы, и пошла в сторону границы.

– Кая, куда ты собралась? – кричал вслед Киану.

– Я не собираюсь жить под одной крышей с двуличными трусливыми подхалимами, ясно? – голос отозвался в долине эхом, и несколько птиц взлетели со своих насестов.

Мне некуда было идти, и я никому не могла помочь. Я была никем. У меня даже не было паспорта, и я не знала своего настоящего имени. Мертвая душа в живом теле. Но хуже всего то, что единственный человек, имевший хоть какую-то связь с моей душой, был вынужден исчезнуть, не произнеся и слова; и боюсь, что навсегда. У Единиц свой долг, неведомый безликим мира сего.

В смешанных чувствах на память возвратились детские годы – слишком серьезные, чтобы называться беззаботными – но все же не такие, как у прочих ребят Ущелья. Кара старше нас – и много лучше; она сразу взяла меня под свое крыл, будто старшая сестра или ангел-хранитель; и не было мне человека ближе, чем она была. Но Герд постоянно занимал ее какой-то работой, оставался с ней наедине, отправлял в другие провинции. Многое она утаивала – и не без причины: ослушаться Герда смерти подобно. Мы всегда знали, что ее миссия особенна – много сложней и опасней, чем все то, чем занимались мы. Она не подходила ни на одного из нас – ей нужна была свобода, и, кажется, она ее получила.

В те дни я, воспитанная дикарем, способной вспороть брюхо дикому кабану, думала только о себе. Это свидетельствует лишь о не слишком возвышенной натуре, чуждой морали и эстетического восприятия действительности. Больней всего тогда, когда начинаешь себя жалеть. Я шагала от границы к Южному поселению, и жалела только себя. Меня покинули. Я была раздавлена. Мне было больно. И я не чуяла повисшей в воздухе опасности.

Свернув на нужную улицу, стала свидетельницей еще одной потасовки: стражи скрутили руки Вита, опустив на колени, в пыль, и пытали его. Его мать, младшие брат и сестра стояли посреди дороги и молили отпустить юношу. Соседи вышли из своих лачуг, иные в страхе осмеливались наблюдать из окон, – и с жалостью все воззрели эти картину. А жандарм все вертел у носа Вита какой-то стеклянный пузырек и все допытывался, где он его достал. Бона, очевидно, задерживалась в школе, и Мария примкнула к семье Вита, опасаясь, как бы и к ним в дом не ворвались эти нелюди.

– Эй! За что вы его пытаете? – мой голос еще никогда не звучал столь угрожающе.

Соседи смотрели на меня со всех сторон, и это почему-то придавало уверенности.

Один из страж подошел ко мне. Не будь на мне той странной формы и добротных ботинок, никто из них даже не заговорил бы со мной – дали б по спине прикладом, и поминай как звали.

– Он нарушил закон, производил наркотические вещества.

– Это успокоительные мази, – отвечала.

– Вы знакомы или причастны к содеянному?

– Нет, но…

– Схватите ее! – крикнул другой жандарм. – И свяжите ей руки.

Они принялись выворачивать мои руки; в левом локте мне еще мучили боли. Отбивалась правой – так, как учил Герд. Солдаты не ожидали подобного, это дало выигрыш в несколько секунд, чтобы подобраться к Виту.

– В чем обвинение? – шепчу.

– Я ничего… – испуганно начал он, но вдруг его глаза округляются от страха еще большего.

На меня напали сзади.

– Эй! Держи ее! Она из повстанцев!

Меня дернули за левый локоть, и я скорчилась от боли.

– Что здесь происходит? – раздался уверенный голос. В одну секунду все усмирились.

К нам приблизился некий молодой человек. Я никогда прежде его не видела. На нем красовалась иная форма – темная форма Метрополя, без этих ужасных серебряных пуговиц; на предплечье красная буква М – Метрополь. За ним ровно шли подчиненные. Приверженцы правителя. Это лишь еще больше раззадорило мою внутреннюю ненависть.

– Отставить, – велел он.

– Разрешите доложить, капитан.

– Разрешаю.

– Мальчишка занимается несанкционированным производством наркотических веществ, и, как следствие, участвует в незаконном сборе правительственных и государственных ресурсов.

– Поясните.

– Травы, капитан. Лесные травы.

– А это? – он указал на меня, и я бы с радостью плюнула ему в лицо, если бы только не стояла на коленях.

– Из повстанцев, капитан. Отстаивает интересы своего приверженца.

Я взглянула на Вита: он держался молодцом, хоть и весь дрожал от страха.

Капитан долго рассматривал меня, мое лицо, фигуру, иное движение; и, очевидно, убеждался в словах подчиненного. Во всяком случае, моя боевая мастерка, плотные брюки и добротные ботинки говорили сами за себя: я им не мирный житель Ущелья.

– Что скажут обвиняемые? – обратился он ко мне.

Я гадала: это показательная снисходительность или человеческая заинтересованность?

– Провокация, – громко произнесла, стараясь вложить в слова как можно больше надменности – той самой, с которой они обращались к нам. – Мы сельские жители и залечиваем раны простыми средствами. Вы хотите запретить нам это? Вы называете это преступлением? Это геноцид собственного народа!

Уголок его рта заметно дрогнул. Вот же сукин сын! Его это только веселит! Нашел себе забаву в далекой провинции и потешается! Всем известно: приверженцы Метрополя живут в роскоши. Какое им дело до умирающих крестьян?

– Отведите их в здание окружной тюрьмы, – спокойно велел капитан и еще тише принялся давать указания стражу позади.

Нас с Витом подняли с колен, и я решила, что пора из этого поскорей выпутываться. Капитан обратился к подчиненным из Метрополя, заговорил с ними по-немецки. По крайней мере, мне чудилось, что слышу именно этот язык. И вот она, моя возможность спастись, та самая, что может стать и погибелью. В общей суматохе прокричала:

– Mein Familianname ist Stark.

Капитан обернулся, сквозь толпу подошел ко мне.

– Entschuldigung?

– Mein Familianname ist Stark , – почти плюю ему в лицо эти слова.

– Прикажете пытать, капитан? – раздался голос жандарма прямо над ухом, и он так больно сцепил мне руки, что чуть не закричала.

– Нет, прекратите, – он глянул на меня. – Und dieser Junge? – указал на Вита.

– Unschuldig, – уверенно ответила.

– Отставить, – выпрямился капитан. – Освободить пленных, – он поднял руку над толпой, и на запястье мелькнула буква М – татуировка, коей клеймят каждого приспешника Метрополя. После этого тебе дана одна дорога – служить Правителю и беспрекословно подчиняться ему во всем. – Именем закона провозглашаю невиновность!

– Но почему, капитан? – особенно прыткий страж бойко подбежал к своему руководителю.

Капитан, сохраняя спокойствие, наклонился к лицу подчиненного и прошипел:

– Потому что они наши, идиот. Взгляни на их форму.

Малец поднял округлившиеся глаза на капитана, затем глянул на меня, осознав ошибку.

– Понял, капитан, – опасаясь выговора, поспешил согласиться он. – Разрешите действовать.

– Разрешаю.

Я буравила этого капитана взглядом, совершенно не понимая, что происходит и почему он так сильно меня выгораживает.

Толпа загудела, Сфорца кинулась с младшими детьми к Виту, Мария боялась подходить ко мне. Сильно зудел левый локоть, я согнула руку и прижала к телу. Ну и в историю же я влипла!