Черты древних солярных литургий отразились и в христианстве. Так, в образе Сына Божьего, умершего на кресте и воскресшего, можно увидеть сходство с Sol invictus, с умирающим и воскресающим божеством-солнцем, существовавшим в религии маздеев и последователей Митры. Неслучайно праздник рождения Иисуса отмечают 24 декабря: это время символического появления на свет Митры, произошедшего от Матери-Земли; приблизительно в то же время проводились и римские сатурналии, празднества карнавального типа. В этот день высота солнца над горизонтом начинала меняться в сторону увеличения светового дня: на смену зиме и длинным ночам спешили весна и лето. Возможно, что слово «Noël» («Рождество») вполне могло возникнуть не от латинского «Natal» (die), а от греческого «neo helios» («новое солнце»). Подобная этимология (разумеется, если она не ошибочна) позволяет предположить, что появление на свет Иисуса в действительности отождествлялось с «рождением» солнца, что впоследствии было забыто или исключено в угоду официальной Церкви. Рождение ребенка-божества в пещере, чествуемое ангелами, пастухами, а затем и магами (волхвами), напрямую связано с древнейшей верой, закрепившей в себе основы первобытного знания: в момент, когда путь Солнца, источника света и тепла (то есть жизни), удлиняется, наступает время всеобщего обновления.
Однако все это не решает вопроса о том, каким образом совершенные были причастны к солнечному культу. Стойкая неприязнь катаров к каким бы то ни было культовым церемониям объяснялась тем, что совершенные считали их порождением материи, в их глазах ритуальные действия были «языческими», «дьявольскими». В таком случае могли ли они допустить, что в определенное время солнечный свет мог стать способом причащения (разумеется, в символическом смысле)? В их текстах-доктринах нет ни единого упоминания об этом, но оно и понятно: речь шла о частном, а не всеобщем способе отправления религиозных обрядов. Между доктриной и методом, каким она претворяется в жизнь, всегда существует расхождение: обряды верующих могут сильно отличаться от теоретических постулатов их веры. Будет ли верным представление о том, что часть катаров, осознавая свою принадлежность к манихейству, все же практиковала культ, называемый солярным, считая его прежде всего аскетическим?
Следует серьезно изучить этот вопрос, если мы хотим понять, какое значение имел Монсегюр для катаров, точнее, почему замок был выстроен с таким расчетом, чтобы первые лучи света в день летнего солнцестояния касались бойниц донжона. По правде говоря, это единственная зацепка, позволяющая нам говорить о том, что в основу проекта замка была положена некая концепция. Мы постарались дать этому свое объяснение, подкрепив нашу гипотезу данными, взятыми из других, не катарских, религиозных традиций. Возможно, наше объяснение будет приемлемо для всех.
Говоря о важной роли Евангелия от Иоанна, мы имеем в виду то, что учение катаров почерпнуло в нем идеи, касающиеся, в частности, значимости Слова и Света, подобных друг другу начал. Этот священный текст наилучшим образом подходил к их учению о первозданном царстве Света. Однако катары опирались не только на каноническое Евангелие: идеи, способные подкрепить их веру, содержались и в апокрифическом варианте библейской легенды. Речь идет о «Вознесении (Видении) Исайи» — этот текст дошел до нас в трех манускриптах, сохранивших эфиопский перевод греческого оригинала, ныне утерянного. Этот памятник — своего рода компиляция, повествующая о пророке Исайе и его вознесении на седьмое небо. Возможно, что эта история построена по той же архаической модели, что и повествование маздеистов «Арда-Вираф-наме»: в экстатическом состоянии, длящемся семь дней, Вираф оказывается в небесных сферах, поочередно посещая луну, солнце и звезды (то есть чистилище), а затем переносясь в ад и в небеса к Ахурамазде.
«Вознесение Исайи» — это сплав различных традиций: исследователи находят в нем черты древнееврейского, древнеперсидского, христианского и, без сомнения, гностического учений. Наибольший интерес в этом памятнике вызывает иерархия духовных сфер, представленных в виде семи небес. Представления о многоуровневом небе корнями уходят в незапамятные времена: с теорией семи небес были знакомы как вавилоняне, так и евреи. Она получила распространение и среди катаров — правда, в несколько измененном виде. Дело в том, что как для них, так и для самого автора «Видения Исайи» царством абсолютного духа были лишь шестое и седьмое небеса. Низшие уровни отдаляли ангелов от божества; помимо этого, их общество не было однородным — среди них существовали как «ангелы по правую руку от трона Его», так и «ангелы по левую руку от трона». Отсутствие однородности, в равной степени как и удаленность от божества, привели к тому, что Сатана сумел обольстить ангелов во всех низших сферах: об этом повествует другой катарский текст, «Тайная вечеря». Шестое и седьмое небеса — это то место, где Свет хранится в своей нетронутой первозданной чистоте: «Затем появилось иная Слава, неописуемая и несказанная, на которую я не мог взирать открытыми глазами духа моего, не мог и ангел, вознесший меня, ни кто-либо из ангелов, поклонявшихся Господу, которых я до этого видел. Но я узрел, что лишь славные праведники поклоняются Славе Его». Иными словами, духовный Свет на седьмом небе обладает исключительными свойствами, его сияние затмевает любой иной источник света. Ту же идею Кретьен де Труа вложил в описание Святого Грааля: сияние Грааля затмевает не только свет восковых свечей, освещающих залу, но и сияние самого солнца.
Стоит задержать внимание на этой мысли. Итак, где-то (как правило, не ниже небес) существует особое место, где свет хранится в своей первозданной чистоте. Первые лучи солнца, падающие на землю в день летнего солнцестояния, являются эманацией чистейшего, первозданного, ослепляющего света. В таком случае донжон Монсегюра, принимающий на себя первые лучи солнца в день солнцестояния, можно считать олицетворением седьмого неба.
Этот мотив встречается как в народных сказках, так и кельтской мифологии: речь идет о широко распространенном образе «замка в облаках», «воздушного замка» — или об архаической форме этого образа, о «Зале Солнца».
В бретонском рассказе «Сага о Янн»[43] герой, отправившийся на поиски приключений на верном коне (в чем обличье скрывается родной отец героя, волшебник), должен завоевать для правителя Бретани дочь короля Фортуната. Сходный сюжет, напомним, встречается и в легенде о Тристане: герой желает добыть невесту для своего дяди. Благодаря волшебному коню, сослужившему добрую службу, герою удается покорить юную деву. Однако во время обратного путешествия принцесса в тоске произносит следующие слова: «Прощай, мой отец! Прощай, народ моей страны! Прощай, мой прекрасный замок на четырех золотых цепях и четырех львах, самый крепкий замок во всей стране! Как я была счастлива в нем! Отныне его золотые ключи ничем не смогут помочь мне — они лишь усилят мою тоску по дому!» Далее можно было бы ожидать, что героиня, как и Изольда, заставит героя выпить любовное зелье, однако принцесса поступает иначе: она бросает золотые ключи в море.
Разумеется, как только принцесса оказывается при дворе будущего супруга-короля, она ставит условие: их свадьба состоится лишь в том случае, если ей доставят сюда «прекрасный замок на четырех золотых цепях и четырех львах». Иными словами, для принцессы, обитательницы Иного мира, двор правителя Бретани становится местом ссылки; чтобы смягчить горечь изгнания, она требует вернуть ей «воздушный замок» — единственное связующее звено с ее родиной, Иным миром. Тема вполне катарская: падший ангел (принцесса) помнит о первозданном Свете и пытается вернуть его при помощи символического ритуала.
«Замок в воздухе» фигурирует не только в бретонских сказках, но и во многих европейских мифах. В «Саге о Коадалане», в этом странном бретонском рассказе[44], волшебник Фуке живет «между небом и землей, в золотом замке на четырех серебряных цепях». В другой бретонской легенде, «Дева-Лебедь»[45], дочери могущественного волшебника «обитают в прекрасном дворце, украшенном золотом и хрусталем, — во дворце, парящем высоко в небе над морем и удерживаемом четырьмя золотыми цепями». Лангедокский вариант этой истории, «Черная гора»[46], повествует о дочерях волшебника, женщинах-утках, чей замок стоит на самой высокой горе; те же детали можно найти и в версии басков[47]. Однако каким бы ни был способ, помогающий замку удержаться в небе, — будь то золотая цепь или скалистый пик — каждому из этих замков присущи солярные черты. Помимо этого, «девица-лебедь» относится к одному из древнейших фольклорных образов: лебедь — это северная птица, наделенная солярными чертами. В кельтской мифологии можно найти множество примеров женщин, способных принимать обличье лебедя: в основном это существа иного мира, феи, божества или, пользуясь терминологией катаров, ангелы. Впрочем, германо-скандинавская мифология не исключение: валькирия, полюбившая Зигфрида-Сигурда, появляется перед ним в образе лебедя, что лишний раз доказывает ее солярную сущность.
