Тогда, 16 марта 1244 года, обитатели Монсегюра покинули вершину пога. Двести пять катаров отказались признавать свои заблуждения и изъявили упорное желание сохранить свою веру. Среди них, разумеется, был епископ Бертран из эн-Марти, но были и женщины, в частности, Эсклармонда де Перелла, дочь местного сеньора, ее мать Корба де Перелла и бабка Маркезия де Лантар. Немедленно возвели костер — возможно, на месте, которое называется Прат дель Краматс (Луг Сожженных) и где находится памятник. Но точное его место неизвестно. Во всяком случае, костер был зажжен, и «еретики» бросились в него с пением, убежденные, что возвращаются к первоначальной чистоте тех времен, когда Зло еще не извратило движение мира.

Через несколько недель в Париже король Людовик IX, которого мы называем святым Людовиком, был извещен о взятии Монсегюра и об аутодафе, которое за этим последовало. Говорят также, что именем короля крепость принял во владение Ги II де Леви, разместив там гарнизон из верных людей. Для Людовика IX важным было именно это: владеть в самом сердце ненадежных земель неприступной крепостью, где могла бы проявлять себя его власть. Остальное, то есть сожжение еретиков, было не более чем полицейской операцией, и такое происходило уже не в первый раз. Впрочем, его совесть была спокойна: еретикам дали возможность выбрать свою судьбу, и если они предпочли умереть, ответственность за это несут они сами. Таков был суровый закон того времени, и никто не возмущался им, даже катары, для которых презрение к миру было правилом жизни.

Об этом аспекте проблемы несколько забывают. В то время было нормальным сжигать людей за их религиозные убеждения, поскольку действовало золотое правило: устранять все, что неортодоксально, во имя величайшего блага большинства верующих. Тем самым лишь воплощались в жизнь слова Евангелия: когда ветка сгнила, ее отрубают и сжигают, чтобы остальное дерево выжило. Никогда инквизиторы, кроме отдельных фанатиков, не имевших больше возможности проявить свои неврозы и садизм, не испытывали чувства, что совершают несправедливость, когда отправляли мужчин и женщин на костер, прежде подвергнув их пыткам. Иные времена, иные нравы. Впрочем, если бы власть в Окситании взяли катары, вероятно, они бы так же повели себя по отношению к католикам, которые бы не пожелали отречься от своей веры. К чему может вести такая позиция, показали войны между протестантами и католиками: терпимости не было ни с одной, ни с другой стороны. Зато в обоих лагерях присутствовало насилие.

Костер Монсегюра кажется нам низостью. Но обычно забывают сказать, что катары, погибавшие в нем, были счастливы, пламя позволило им достичь Совершенства, которого они искали всю жизнь. Это замечание шокирует?

Правда, костер все еще горит, как сказал Андре Бретон в одной из своих поэм. И нет признаков, что он затухнет в наших закопченных душах.

Именно благодаря ему Монсегюр вошел в историю. И в легенду. Но где различие между историей и легендой?

Монсегюр был не единственной цитаделью катаров, и даже если костер 16 марта 1244 года нанес очень жестокий удар катарскому сопротивлению, он не означал конца катаризма. К тому же другая из таких крепостей держалась еще одиннадцать лет после взятия Монсегюра, и это была столь же важная и внушительная крепость — Керибюс, расположенный намного восточней, на границе Окситании и Каталонии, то есть в пограничной области, история которой всегда была столь же бурной, сколь ее рельеф — пересеченным.

Здесь уже не Пиренеи, а Корбьеры. Это бесплодный горный массив, ограниченный с севера долиной реки Од, с юга — долиной реки Альи и образующий нечто вроде переходной области между Центральным массивом и Пиренеями. Климат здесь средиземноморский, что не исключает отдельных суровых зим. Здесь выращивают виноград, по крайней мере на наиболее удобных склонах, защищенных от трамонтаны, и все-таки это «дурная земля» (gaste terre), если воспользоваться выражением, каким в «Поисках Святого Грааля» называют унылые земли вокруг замка Короля-Рыбака: здесь преобладают галечник и низкие кусты, словно ветер и солнце, сговорившись, долго и терпеливо изводили эти надменные возвышенности, невыносимые для небес.

Именно на вершине одного из известковых выступов южного барьера массива Корбьер поднимается замок Керибюс, словно окаменевший призрак, наблюдающий одновременно за горами и морем. Скальный гребень, на котором он стоит, отмечая границу департаментов Од и Восточные Пиренеи, тянется с востока на запад от Тотавеля до Бюгараша в графстве Разе, еще одного странного места, где живет память о самых ранних катарах. В настоящее время этот гребень можно пересечь по трем перевалам, в том числе по Гро-де-Мори, когда-то называвшемуся Гро-де-Керибюс, над которым с одной стороны возвышается скала Рок-де-ла-Пукатьер, поднимаясь на 770 м, а с другой — скала Рок-дю-Курбас высотой 939 м с массивной громадой замка, ранее охранявшего проход. Ведь этот южный барьер Корбьер трудно пересечь с севера на юг, и по этой причине он долго был границей между Лангедоком и Каталонией — между Францией и Руссильоном, как пишут в исторических книгах.

К северу вдоль склонов этого скального гребня, где преобладает то выжженный солнцем или растрескавшийся от мороза камень, совершенно лишенный растительности, то пустошь, поросшая соснами, тимьяном и розмарином, течет ручей Кюкюньян, приток Вердубля. Здесь-то на самом деле и находится деревня Кюкюньян, которую прославил Альфонс Доде — или, скорее, его «негр» Поль Арен, написавший для него «Письма с моей мельницы», — и которую то и дело помещают в Прованс, забывая, что Доде был лангедокцем. В конце концов, разве знаменитая проповедь кюкюньянского кюре не выдержана в духе инквизиторов и доминиканцев, суливших ад сектантам — приверженцам дуалистской ереси?

К югу — утес, напоминающий отвесные склоны Монсегюра. Здесь ощущаешь такое же головокружение. Склон резко обрывается к реке Мори, притоку Альи, давшей свое имя деревне и территории, где производят известные вина. Пейзаж величественный — может быть, менее внушительный, чем окрестности Монсегюра, может быть, эти места не столь подняты к небу, не так близки к снегам, но все-таки вид здесь впечатляет, во всяком случае, все здесь более беспорядочно, более раздроблено и фактически намного более таинственно. Прогуливаясь по горам, можно там и сям, в лощинах или на защищенных склонах, обнаружить заброшенные или разрушенные овчарни, свидетельствующие о том, что в прошлые века здесь активно пасли скот. Есть и виноградники, карабкающиеся вверх так высоко, как только можно, — единственное нынешнее богатство этого обездоленного края.

Однако человек всегда обитал в массиве Корбьер. Археологические раскопки обнаружили остатки поселений времен верхнего палеолита вдоль долины Вердубля, в Тотавеле и в пещерах Гро-де-Падерн, очень близко от того места, где находится Керибюс. Селились здесь и в мегалитическую эпоху, о чем напоминали кое-какие следы, например менгир близ Кюкюньяна, ныне исчезнувший, как и многие другие памятники. А в кельтский железный век эту область заселил галльский народ вольков-тектосагов, от которых, вероятно, происходит знаменитый окситанский крест, перенятый позже катарами, а после них гугенотами.

В римскую эпоху, когда этот край стал провинцией — Нарбоннской Галлией, вершины Корбьер сделались превосходными пунктами наблюдения за тем, что происходит на побережье: нельзя забывать, что по лангедокскому берегу происходили активные миграции. Здесь прошли Ганнибал и его карфагеняне, которые двигались с юга Иберийского полуострова и направились в Италию. Римляне создали здесь Домицианову дорогу, обеспечившую им господство над всем Иберийским полуостровом. Когда они открыли в Корбьерах залежи руд металлов, были проложены многочисленные вспомогательные дороги, чтобы обеспечить разработку рудников. Вдоль этих путей, один из которых проходил через Кюкюньян и вел из Тюшана в Бюгараш, построили немало галло-римских вилл, от которых остались заметные развалины.