Не стоит забывать и то, что общество, выстроенное по распространенной в XII–XIII веках модели «монархический режим плюс церковные органы власти», не могло мириться с существованием иной социальной ячейки — катаров, не вписывающихся в предложенную структуру. По той же самой причине, завоевав Галлию, римляне не рискнули оставить кельтам их привычный социальный уклад, поскольку кельтская модель могла уничтожить их собственные общественные институты. Отказ и уход от мира, проповедуемые катарами, представляли угрозу для христианского общества: подобные действия могли пошатнуть, а то и вовсе расшатать сложившиеся социальные устои. Поэтому ответные меры Церкви и государства, пустивших в ход все, чтобы уничтожить «ересь» (на самом деле бывшую всего лишь иной концепцией жизни), можно считать закономерными и в какой-то мере естественными. Читатель, должно быть, заметит, что утверждать подобное было бы по меньшей мере оскорбительно. Действительно, с точки зрения человека, живущего в XX веке, инквизиция — это чудовищное изобретение, однако в контексте XIII века ее вполне можно оправдать.
Можем ли мы вновь оказаться «потенциальными клиентами» инквизиции, всегда готовой подкинуть хворосту на тлеющие угли (что может вернуть Церкви ее былое сияние, если не пламя костров)? Не окажемся ли мы сами во власти какой бы то ни было религии, гласящей, что лишь в ее учении хранится непреложная Истина? Это маловероятно. На самом деле, ересь пленяет и опьяняет нас — все мы в какой-то мере ощущаем себя великими еретиками. Мы всем сердцем сочувствуем жертвам, погибшим на кострах инквизиции, но на самом деле это крокодиловы слезы: те далекие во времени мученики волнуют нас лишь потому, что в них мы видим самих себя, наше неосознанное потаенное стремление погрузиться в глубины неизведанного, чтобы найти в них нечто новое, как говорил Бодлер, не преминувший уточнить свою мысль: «Ты Бог иль Сатана? Ты Ангел иль Сирена? Не все ль равно…» Близится к концу беспокойный век, а вместе с ним заканчивается тысячелетие, вселяя во многие сердца тревогу и неосознанную веру в тысячелетнее царство Христа. Страх человеческого существа, оказавшегося лицом к лицу с непостижимым бытием, поселился в нас с того момента, как физики пришли к выводу о непознаваемости материи. На наших глазах произошло крушение традиционной системы ценностей, казавшейся нам вечной… Все это неизбежно склоняет людей на сторону всевозможных ересей. Обнаружив, что нам чего-то недостает, не найдя ответа или утешения ни в религии, ни в мире, мы всеми силами пытаемся отыскать это недостающее звено, понять причину пустоты, образовавшейся в нас, и поскорее ее заполнить. Поэтому, когда в веренице эпох мы вдруг замечаем группу, общину, сообщество людей, исключенных из социума лишь за то, что они избрали иной путь, мы бросаемся к ним за помощью: нам кажется, что лишь этим людям было доступно иное знание, презираемое другими и затерявшееся вследствие этого в глубине веков.
Каждая эпоха обращается к своему прошлому, освежая в памяти события минувших дней и переосмысливая ушедшие традиции: в этом суть человеческого прогресса. Прошлое многогранно, и это заставляет нас относиться с пристальным вниманием ко всему, что когда-либо было устранено в угоду официальной власти или религии. Катары, ушедшие с арены истории именно по этой причине, окутаны туманом таинственности: известно, что совершенные владели неким загадочным секретом, что лишь подстегивает любопытство исследователей. Утерянные секреты воспламеняют людское воображение, ибо каждый человек по сути своей либо охотник за сокровищами, либо рыцарь, отправившийся на поиски Грааля.
Нет ничего удивительного в том, что неустанный интерес, проявляемый современниками к феномену катаров, сопровождается горячим любопытством ко всему, что связано с тайной Святого Грааля. Интерес к Граалю не ослабевает с тех пор, как мир был околдован гением Вагнера, создавшего удивительный мелодический ряд (порой неотвязно звучащий в нашем мозгу) для заключительной сцены «Парсифаля». Главный герой этой феерии (в нашем понимании совершенный, чистый) чуть было не сбивается с пути истинного, попав в волшебные сады Клингзора, царство цветочных дев, чей пленительный аромат слишком силен, чтобы учуять опасный запах серы… Однако, несмотря на все препятствия, Парсифаль все же становится королем Грааля. Опера Вагнера покорила умы многих людей — поэтому я прекрасно понимаю тех, кто ищет Грааль в Монсегюре, пытаясь найти тот извилистый путь, что приведет их в незримый замок, видимой оболочкой которого является крепость катаров. Подобное видение проблемы соответствует дуалистическому учению совершенных: существует Иисус земной, «видимый», бывший супругом или сожителем Марии Магдалины, — но есть и Христос небесный, «невидимый», «чистейший из чистых». Вполне возможно, что Иисус небесный был прообразом сияющего ангела, чей свет, исходящий из Грааля, узрел Парсифаль (Персеваль). Однако во время своего пребывания в Монсальваже (Корбенике), увидев таинственный кортеж с истекающим копьем, серебряным подносом и «кубком» в руках прекрасной девы, Персеваль не задал вопроса, который должен был прозвучать из его уст. С позиции катарского мировоззрения Персеваль являет собой тот тип человека, который дремлет в дьявольской ловушке материи и не ведает о своей ангельской сущности. Лишь помощь другого ангела, женщины, может пробудить его и открыть ему то, что он попал в западню. В легенде о Граале этому ангелу даются разные имена: в уэльском варианте это не только многоликая Императрица, но и уродливая девица на муле, в то время как в изложении Вольфрама фон Эшенбаха это будет Кундри. Но Персеваль не догадывается, что его ангелом-спасителем будет и Мелисанда.
Однако в каждом из текстов, повествующих о Граале, говорится о том, что дорогу в таинственный замок, обитель Чаши, не так-то просто отыскать. Иногда рыцари стоят перед замком, но не видят его, будучи околдованы видениями, навеянными Сатаной или его подручным чародеем (практически все колдуны этого эпоса, за исключением Мерлина, являются помощниками дьявола). Порой реальность кажется настолько яркой и очевидной, что ее невозможно увидеть. Множество людей, околдованных тайной «священного фиала», блуждают в поисках ответа в горах Таб или пещерах Юсса; другие пытаются отыскать тайный путь, ведущий к пещере Марии Магдалины. Не жалея своего времени в погоне за призраками, они неутомимо бросаются на поиски того, что корнями вросло в землю этого бесплодного края и живет в нем и поныне. Этот фантом — всего лишь отражение нашей веры в то, что существует другой, иной мир.
Проблема лишь в том, что дорога, ведущая к замку, легко может завести в тупик. В краях, бывших когда-то ареной истории, воспоминания не исчезают бесследно: такие места еще долго хранят память о своем героическом прошлом. Но памяти присуща избирательность. Своим капризным и непостоянным нравом она напоминает фей, что подвергают первого попавшегося им путника испытаниям, дабы решить, указать ли ему верное направление или заманить в ловушку.
«Время пророков», в котором мы живем, породило на свет несметное множество прорицателей. К несчастью, все они говорят на языке, непонятном простому смертному. Как часто можно видеть, насколько противоречивы их предсказания… Это всего лишь игра.
В «Парцифале» Вольфрама фон Эшенбаха есть один любопытный эпизод: после неудачного визита в Монсальваж юный герой встречает отшельника Треврицента, которого можно назвать духовным наставником Парцифаля, ибо он указывает рыцарю путь, по которому тот должен проследовать. Помимо прочего, отшельник рассказывает ему, что когда-то хранителями Грааля были «ангелы, которые не были ни хорошими, ни плохими». Но далее Треврицент неожиданно признается, что он солгал. Подобное признание лишь доказывает, что в задачи наставника не входит указание правильного пути: он может поделиться с учеником разве что крупицами своего знания, при этом смешав истину и вымысел. Если ученик достоин быть «избранным», то он сам найдет путь и отличит правду от лжи. Такова роль наставника: обучать, но не решать за своего ученика, поскольку именно ему, а не его учителю предстоит осуществить поиск-инициацию.
