Однако христианством это не было. Мани притязал на то, чтобы основать универсальную религию, попытавшись найти общий знаменатель всех существовавших великих религий. Его доктрина хорошо нам известна благодаря документам первостепенной важности, найденным в китайском Туркестане и в Египте. Мани объявил себя преемником Будды, Зороастра и Иисуса. Если эти трое были пророками, говорившими соответственно для своих народов, Мани обращался ко всем народам земли. Он также утверждал, что Будда, Зороастр и Иисус несли только неполное учение — каждый из них владел лишь частью истины и знания, полным же знанием владеет он, Мани, потому что он — последнее звено длинной цепи, последний посланник Бога. И чтобы распространить это знание, Мани, в отличие от других пророков, довольствовавшихся обращением к своим ученикам, должен был сам записать то, что открыл ему Бог.
Однако манихейство — не только гармоничный синтез маздеизма, буддизма и христианства: это еще и гнозис, потому что все основано на Знании. Нельзя обрести спасение, не познав. Нельзя «умереть дураком». Вот «волшебное слово» этой доктрины, претендующей на высокую интеллектуальность. К тому же единственная настоящая проблема, вместе с тем самая трудная для решения, — это проблема соединения божественной частицы, иначе говоря — души, с телом, каковое представляет собой порождение земного мира, в свою очередь творения Демона и первопричины существования Зла. Так снова появляется понятие абсолютного дуализма.
На самом деле учение Мани исходит из существования двух начал, которые не были порождены, которые вечны и равноценны, — Добра и Зла, чьи простейшие образы — Свет и Тьма. Но за этими словами вырисовывается намного более прямое утверждение: Бог есть Добро, а Материя — Зло.
Тут-то и начинаются трудности. По видимости все просто. Так вот, если внимательнее взглянуть на святого Августина, который долго был манихеем, прежде чем обратиться и вступить с манихейством в борьбу, дело обстоит несколько иначе. В своем трактате «Против Фауста» он приводит воображаемый диалог между ним и манихеем Фаустом Милевским. И в этом диалоге Фауст утверждает, что в учении Мани есть только один бог: «Это правда, что мы знаем два начала, но только одно из них мы называем Богом; второе мы именуем гиле, или материей, или, как чаще всего говорят, Демоном. Так вот, заявляя, что тем самым мы вводим двух богов, вы также заявляете, что врач, рассуждающий о здоровье и болезни, вводит два „здоровья“, или философ, говорящий о добре и зле, изобилии и бедности, утверждает, что существует два „блага“ и два „изобилия“».
Эта речь замысловата, но в ней несколько раз утверждается, что манихеи, признавая существование двух несотворенных начал, верят в существование единственного Бога. Весь вопрос в терминологии, а противники манихейства не всегда хорошо понимали эту терминологию, что можно сказать также о позднейших инквизиторах и богословах — противниках катаров.
На самом деле идея существования единственного Бога не исключает существования двух несотворенных начал. Зло, оно же Демон, оно же материя, — это в действительности утверждение, противоположное Добру, нечто вроде Небытия, противопоставленного Бытию. Два этих начала содержатся в единственном Боге, но это только начала, а не божества. И к тому же Зло не более чем отрицание Добра или, скорее (это утверждение вновь появится в катаризме), Зло есть отсутствие Добра. Трудность состоит в том, чтобы узнать, почему Бог иногда может отсутствовать. Но в этой формулировке нет ничего, что могло бы шокировать ортодоксального христианина, давно привыкшего слышать о муках ада, то есть абсолютного Зла, в которых навеки отсутствует Бог, то есть абсолютное Добро. Опасность состоит в том, что в этом направлении можно зайти очень далеко и не без оснований, если следовать манихейской логике, заявить, что Бог может намеренно держаться в отдалении от чего-то и своим отсутствием провоцировать Зло. По сути такова позиция святого Августина, которую позже в обостренной форме переймут Кальвин и Янсений.
Разумеется, это манихейское учение не могло передаваться в таком виде: некоторые вещи здесь могли бы понять только философы. Его надо было распространять в виде образных историй и придать мифу такую форму, какую способен постичь средний ум. Поэтому манихейство выражалось через посредство элементов, имевших мифологическую внешность. Если Добро и Зло — два противоположных начала, они не могут жить вместе и, значит, находятся в областях, отделенных друг от друга. Видимо, поэтому Добро поместили на севере, или сверху, а Зло — на юге, снизу. Это всего лишь заимствование традиционного изображения небесного рая и подземного ада.
Но такая локализация, несмотря на всю ее символичность, приобретает странный смысл, которого определенно не предвидел Мани и к которому вернулись идеологи, вдохновляемые целями, далекими от чистого богословия. На самом деле Мани и его ученики утверждали, что «Отец Величия», «Царь Рая Света» обитает на севере, наверху. Что касается «Князя Тьмы», то он — на юге, внизу. Экзегеты XX века, вдохновляемые расистскими теориями и ослепленные северной мифологией со всеми ее соответствиями белизны и чистоты, не преминули обратиться к манихейским сюжетам, особенно рассуждая о катарах и поиске Грааля. Может быть, «северяне», спешившие (и все еще спешащие) в высокогорную долину Арьежа, на Монсегюр и в Разе, — манихеи?
Символы опасны, когда они могут быть истолкованы на основании спорных и недоказанных критериев. Строго в мифологическом отношении автор манихейской доктрины не имел в виду ничего другого, кроме как конкретизировать удаленность противоположностей друг от друга с помощью пространственных образов. Север манил своей таинственностью: почему бы не поместить там «Верхнее царство»? Все зависит от социально-культурного контекста. Так, кельты, всегда обращавшие лицо к восходящему солнцу, считали север зловещей стороной, потому что он находился слева, но это не мешало им утверждать, что друидизм и высшее знание пришли «с островов, расположенных на севере мира». Размещение обиталища Высшего знания на севере — общее место. И разумеется, для «северян», о которых шла речь, Юг может быть только царством Сатаны — семитов и чернокожих. Наверху, в таинственном «царстве Туле», нас ждет Бог, каким бы он ни был; он окружен когортой эонов, находящихся под командой архонтов. Тут заметны черты воинства, в котором нет ничего небесного, но которое заимствует свой «порядок» у этой чистой и совершенной организации. Внизу, во влажном зное Юга, вокруг Князя Тьмы мечутся демоны, совершая беспорядочное — порядка здесь быть не может, потому что Зло есть отрицание того, что происходит наверху, — и непрестанное движение, во время которого они бесконечно убивают друг друга и возрождаются. Сам по себе этот миф — совершенно связный.
Но все это выливается в космогонию. В этой беспорядочной суете и в момент, определенный Временем, Князь Тьмы внезапно замечает мир Света. Может быть, он сам происходит из этого мира Света и испытывает по нему некоторую ностальгию, как Сатана в описании Виктора Гюго, одного из поэтов, который, несомненно, был величайшим манихеем из всех? Это видение разжигает в нем желание завоевать этот мир, неизвестный или забытый, но во всяком случае чудесный и способный вызвать только вожделение. Итак, Князь Тьмы бросает свои полчища демонов на штурм царства Света.
Отец Величия захвачен этим нападением врасплох. Чтобы защититься, он эманирует из себя первую форму — «Матерь Жизни», которая в свою очередь эманирует «Первочеловека» — Ахурамазду маздеистов. Союзники этого первичного человека — пять стихий: Воздух, Огонь, Свет, Вода и Ветер. Ахурамазда отчаянно пытается отразить натиск демонов, но он побежден и вместе с пятью стихиями поглощен нижним Мраком. Таким образом частица божественной природы попадает в плен к Материи. Можно отметить поразительные аналогии между этим манихейским мифом и германо-скандинавской мифологией, особенно в описании угрозы со стороны гигантов, всегда готовых броситься на крепость Асгард, где обитают боги, а также великой эсхатологической битвы, которая называется Рагнарек, или Сумерки богов.
