О л я. Вспомни, какие годы-то были. Вспомни… Как всем нам трудно было… Ведь почти голод был!
Д а ш а. Тебе трудно?
О л я. А что? У Арсения Васильевича, кроме партмаксимума, никогда ничего не было! Не то что у вас…
Д а ш а (горячо). Вот и не хотела я, как вы все, жить… Как тот же Валерий Янович… «Ах, неудобно… Ах, что люди скажут»… А революция для чего была? Чтобы у каждого были все возможности!
О л я. За счет других?
Д а ш а. Хотя бы так… Кто умнее, кто смелее, тот и выхватит первым из огня… А кто будет стесняться да оглядываться вечно, на задворках останется…
О л я (тихо). А совесть?
Д а ш а. Прекрати… мы жизнь прожили.
О л я. И она тебя на задворки отбросила. Как паршивого щенка.
Д а ш а. Не надо было Улзыкуеву либеральничать. Я ему говорила: «Не ты, так — тебя…» Как в воду глядела.
О л я (не сразу). Ну, я понимаю, с темных людей, с неграмотных, забитых, какой спрос… Но ты ведь, Даша… в какой семье выросла… Какой отец у нас был! И все окружение…
Д а ш а. Какая же ты все-таки курица! Как была, так и осталась!
О л я. Говори…
Д а ш а. А ты представь себе, что наступает один прекрасный день, когда ты просыпаешься и понимаешь, что ничего этого больше не будет. Ни всемогущего, добрейшего отца. Ни няни Груши. Ни нашей гостиной… Ни святок… Ни гостей, ни платьев к каждому празднику. Ни пролетки… Ни твоей лошади Фанни… Ничего… А только какой-то сплошной пожар, во весь мир… который подбирается к нашему дому. Пожар, который сожрет все без остатка… Сожрет твою девичью комнату. Твои книжки, твои бязевые утренние платьица. Твои локоны, кожу девичью, нецелованную. Бросит все это в грязь, мужикам, улюлюканью, выстрелам, солдатским сапогам, поту… И никто — ни растерявшийся отец, ни замолкшая в испуге мать, ни ты, румяная Олечка с розовыми щечками, не спасет тебя… Тебя, Дашеньку Корсакову… А жить-то хочется! Смертельно хочется жить! Праздника хочется. Событий! Молодых, здоровых, красивых мужчин хочется рядом! Авантюр хочется! Свободы… От всего! От вас с папой и мамой! От себя вчерашней! Повелевать хочется — не важно кем, не важно ради чего… Важно — жить! Жить! Жить!
О л я (закрыла глаза рукой). Бог тебе судья…
Д а ш а (пришла в себя, смутилась). Печенье это у тебя вкусное получается…
О л я. Как раз неудачное вышло. Подгорело. Даша. И как это из овсянки такая прелесть получается?
О л я. После войны геркулес появился, научилась. На семьдесят шесть рублей семьей-то особенно не пошикуешь. «Голь на выдумки хитра», — помнишь, мама говорила.
Д а ш а. А вкусное. Золотые у тебя руки.
О л я. Ты кушай, кушай… Старенькая ты уже, Дашка, стала… На себя-то не смотришь. А на тебе время видно.
Д а ш а (пытается шутить). Рано ты меня в старухи записала. Я, видишь, волосы покрасила. Только они у меня что-то зеленые получились…
О л я. Я теперь когда в троллейбус или в метро вхожу, двое-трое обязательно вскакивают: «Садитесь, бабуся…» Видно, уж совсем ветхая стала… А я себе вроде еще ничего кажусь. (Вскочила.) Ой, кажется, Миша! (Бросилась в коридор, там слышен какой-то тихий, но нервный разговор, потом тишина. Слышно, как хлопнула Мишина дверь.)
Д а ш а. За Мишку ты больно переживаешь. Не бери ты так близко к сердцу.
О л я. А что же мне еще брать? Хотел куда-то к друзьям… Еле отговорила!
Д а ш а. А чего он в Англию-то не поехал? Он же собирался…
О л я. Не знаю. Не захотел что-то…
Д а ш а. Или его не захотели?
О л я. Ну и язык у тебя поганый, Даша…
Д а ш а. Сама знаю. Сколько мне за язык мой в жизни вытерпеть пришлось. А ничего не могу поделать.
О л я. Если вспомнить, где ты только не училась. И в университете. И на медицинском… А французскому? Ну, это мы обе с детства. А с людьми так никогда и не научилась…
Д а ш а. Видно, и не научусь. Поздно. Я заискивать не умею.
О л я. Заискивать не надо. С людьми нелегко. Но без людей еще хуже.
Д а ш а. Не знаю…
О л я. Помнишь, мама как говорила: «Ты ему петельку, он тебе крючочек…» Так и пойдет веревочка виться. Нас не будет, а она будет виться. В детях, внуках наших. Все-таки жизнь теперь какая-то другая намечается.
Д а ш а. Вот им-то и жить! Да, внуки-то хороши. Что Танька… Что Валентин. Красивые. В Виктора.
О л я. Только они тебя что-то не слишком признают.
Д а ш а. Я бедная. От меня подарков не дождешься.
О л я. А я что? Пенсионерка!
Д а ш а. Так тебе Миша дает. Он добрый…
О л я. На Мишу грех мне обижаться. Всегда, что получит, так сразу: «Дай Даше». И пятьдесят, и сто иной раз…
Д а ш а. А меня, когда увидит, спрашивает: «Ну что, как настроение, Даша?» Я только начну жаловаться, а он на ходу сует бумажку: «Пусть у тебя настроение на четвертной будет лучше!»
О л я. Деньги его и испортили.
Д а ш а. Не деньги, а ты его испортила. Нельзя так сына любить.
О л я. А ты откуда знаешь, как надо сына любить?
Д а ш а. Знаю.
О л я. Ты Виктора так любила, что он от тебя сбежал!
Д а ш а. А ты что, не помнишь, как тогда у нас было в Старом Осколе. Голод… Я, может, как от сердца его оторвала. К тебе отпустила. Чтобы не умер он там. Голод… Ты-то не видела. Бывало, войдешь в избу, а там уж все мертвые… Бабка на печи лежит с раздутым животом… А мальчишка какой-нибудь на лавке. Синий, уже еле шевелится… А чем поможешь?
О л я. Не дай бог, чтобы все это повторилось. Не дай бог…
Д а ш а. Война-то только кончилась. Каждый день в поле кто-нибудь взрывался. Плуг тащат на себе, за мину заденут. Все в воздух, у нас в колхозе двадцать четыре человека погибло вот так. Как сейчас помню…
О л я. И ты боялась?
Д а ш а. Боялась… Когда как… Ça dépend[13]. Да разве только этого! Участкового боялась! Председателя колхоза. Баб даже местных и то боялась. Газету в руки взять тоже боялась, а вдруг там указ какой-нибудь. За вас тоже боялась. Так хоть всегда знала, вы есть. Не дадите пропасть. Виктора спасете. А ведь тоже по краю ходили…
О л я. Не мы одни — все ходили.
Д а ш а. Э-э… Когда сама там побываешь, только тогда поймешь, где край.
О л я. Ну, выжила ведь как-то? Помнишь, мы тебе посылки посылали. С проводником…
Д а ш а (тихо). Помню…
О л я. Ты что, Дашенька?
Д а ш а. Ты меня спросила, как выжила. А я сама не знаю… Сама не знаю, как тогда выжила… В Осколе… Как в лагере, как сейчас живу… Ты уж прости, что я сегодня не выдержала. Виктор — он все-таки сын. Ведь он, в конце концов, должен понять меня!
О л я. Ну, Дашенька, ну, не надо… Ты же такая стойкая. Я всегда гордилась тобой. Ребятам в пример ставила. Вон Даша, как тяжело, насколько хуже нас. А она не падает духом.
Д а ш а (не веря). В пример ставила?
О л я. А как же… Думаешь, я не понимаю, каково тебе… Да еще одной…
Д а ш а. А уж как выжила, и не знаю. Люди, конечно, помогли. Я ведь говорила тебе, что в Оскол-то одна репрессированная позвала. Ну, в лагере мы с ней вместе были. Она из раскулаченных. У нее я, правда, недолго жила. Перебралась к другой. Старуха, мрачная такая… Одна жила… Сыновья на войне погибли. Муж умер. Вот не дала она мне умереть. Это она настояла, чтобы я Виктора к тебе отправила.
О л я. А сама-то в колхозе работала?
Д а ш а. Конечно. Только что тогда на трудодень-то давали. Ноль целых, ноль десятых. Огородик был. Коза одно время… Ну, и я помогала…
О л я. На огороде, что ли?
Д а ш а (смутившись). Зачем на огороде… Лечила я…
О л я. Ты? Лечила?
Д а ш а. Ну я же три семестра медицинского прошла… Вспоминала. До города-то далеко. Да и там сразу к врачу не попадешь. Дня три в очереди стоять нужно было. Вот и шли ко мне. Благодарили, конечно, чем могли. Ну и ты помогала.
О л я. Я все, буквально все продала тогда… В холщовой юбке одной ходила.
Д а ш а. Без тебя я бы просто погибла.
