— Поизрослась Русь мужами, что баба над нами посажена. Сколь в Думе сижу, а такого срама доселе не видывал. О-ох, лучше помер бы до времени.

   — Лучше бы княгиня своё бабье дело делала да ребятёнков рожала, авось пылу и поубавилось, — отозвался Борис Волоцкий.

   — Долгонько Иван себе жену подбирал, — поддержал разговор Андрей Большой, — да яблочко с червоточинкой оказалось.

   — Кровя, кровя у них разные, — добавил кто-то.

   — А может, и другое что разное, — осклабился Борис, — нужно Ивана Товаркова поспрошать, он во Фрязии бывал, всякого политесу нахватался.

   — Куды как нахватался, — буркнул Захарьин, — зловонен, аки козёл, но, прежде чем дух дурной пустить, завсегда разрешение испрашивает.

   — Да не об том сейчас речь. Иван, а Иван, ты когда во Фрязии бывал, девок тамошних трогал?

   — Случалось, — хохотнул тот.

   — Ну и как у них?

Товарков оживился и начал рассказывать блудливую историю.

   — Ты короче давай, — оборвал его Борис, — у них бабское устройство как у нашенских али нет?

Товарков захлопал глазами.

   — Не углядел, значит, — загоготали бояре.

По озорным взглядам, которые кидали на неё из этого угла, София догадалась, кто был предметом их насмешек. Она насторожилась и беспрестанно поглядывала туда. Потом послала своего чёрнобархатного слугу с просьбой, чтобы князья вели себя пригоже и глума не чинили. Но остереженье только добавило озорства.

   — Это кто же тебя такого прислал? — спросил с напускной строгостью князь Андрей пришедшего.

   — Матушка-государыня, — ответствовал тот.

   — Матушка? Это когда ж она успела? С утра вроде пустая была. И кого же она нам принесла, брата или сестрицу?

Плохо разумеющий по-русски слуга никак не мог понять, о чём его спрашивают, и затравленно молчал.

   — Да ты, никак, шибко гордый? — изумился князь Андрей. — У нас на Руси от гордости слуг быстро отучают — на конюшне вожжами. Посмотрим, как у тебя там голос прорежется. Ступай-ка во двор, да и мы заодно разомнёмся, — мигнул он сотрапезникам.

«Всякий посланец носит на себе лик пославшего его» — так говорили в Москве, считая, что оскорбление слуги означает и оскорбление хозяина. Только занимавший более высокое по отношению к нему положение мог безнаказанно свершить такое. В подобных тонкостях София уже разбиралась, поэтому сразу же, как только узнала о намерении озорников, захотела воспрепятствовать его осуществлению. Потом подумала, что отсутствие великокняжеских братьев на обеде вполне сгладит причинённую обиду. Она подозвала своего управителя и тихо приказала сделать так, чтобы те больше не появлялись за столом до конца обеда. А управитель, узнав, что князья последовали на конюшенный двор, приказал закрыть ворота и приставил к ним крепкую сторожу.

Бояре, лишённые своих высоких покровителей, стали осторожнее. Когда София во второй раз отослала посольским хлеб и соль со своего стола (посылка хлеба означала благосклонность, а соли — любовь), князь Василий Верейский, оружничий великого князя, подал пьяный голос:

   — Это ж про какую любовь она ему знак вдругорядь подаёт?

Кое-кто хихикнул, а София, услышав выкрик, сказала:

   — Ты, никак, пьян, князь Василий? Ступай-ка вон, проспись малость!

И тут же двое дюжих слуг вытащили его из-за стола. С этой поры обед приобрёл необходимую чинность. Когда София приготовилась поднять кубок за здоровье польского короля, что должно было означать конец посольского обеда, в открытые окна донеслись гулкие удары, звон оружия и брань. София вопросительно посмотрела на правителя. «Князья к столу прорываются», — шепнул тот. Она наклонила голову и показала на окна. Когда их закрыли и наступила тишина, София поднялась и сказала:

   — Поднимаем сей кубок за здоровье твоего господина, а нашего брата Казимира. Великий князь Иоанн хочет быть с ним в вечной любви и докончании, чтобы послы ходили с обеих сторон здоровье их видеть, чтоб быть нам заодно против басурман. Он благодарит польского круля за возвращение наших людей и просьбу его относительно новгородского боярства уважит. И пусть залогом нашей дружбы будет сей кубок!

Слуги передали кубок Лукомскому, и тот снова стал кланяться в разные стороны.

А свалка во дворе не затихала. Великокняжеские братья, потешившись истязанием несчастного итальянца, обнаружили себя запертыми на конюшенном дворе. Они разъярились, собрали слуг и, вооружив их толстым бревном, принялись им как тараном выламывать ворота. Прибежавший на шум начальник стражи попытался урезонить буянов и выпустил на них через другой вход несколько стражников. Однако их быстро обезоружили, а иных даже покалечили. Со скорым падением ворот ожидалась знатная потасовка, ибо ни стражники, ни их начальник не знали, как дозволено действовать против великих князей. Тогда начальник бросился в отчаянии к самому великому князю. Тот приказал немедленно выпустить и привести к себе братьев. Они явились, распалённые стычкой, полные гневных упрёков, и, не ожидая расспросов, стали говорить:

   — По какому праву, государь, братьев твоих единокpoвных на конюшне как воров держат? Нешто тебе честь нашей семьи не дорога? Ты послал жену свою чужеземку в Думе верховодить и послов принимать. Делала это она не по правилам, а нас велела на конюшне запереть и к столу не пускать. Вот какие дела у тебя под боком деются, то не наш, то твой позор, брат!

Иван Васильевич тяжело вздохнул:

   — Разберусь я в сём деле и каждому по вине его воздам. Только, чаю, не столь вы невинны, как тут показали. Почто всегда княгиню злобите насмешками да попрёками?

   — А пошто ты ей такую волю дал, что, обычаев наших не ведая, она в Думе сидит да послов принимает? Мы допрежде сами с такими делами управлялись, без баб!

   — Эта баба — моя жена, а вам — государыня. И чтить её вам надобно, и помогать, если в чём не разумеет. А те времена, когда Дума решала, прошли. Ныне великий князь в Москве решает, и семья его, и вы, значит. Так нам нужно всем заедин быть, а не грызться друг с дружкой, да ещё на людях. Пойдите и подумайте на досуге!

Через некоторое время пришла к великому князю окончившая посольский приём София. Всегда спокойная и строгая, она вдруг разрыдалась.

   — Эти противные бояре, — роняла она между всхлипами, — и братья твои... они все ненавидят меня... насмехаются... Это ты распустил их...

   — Ну, будя, будя, — попытался успокоить её Иван Васильевич, — государство вести — не юбкой трясти. Дело строгое, навыков требует. Следующий раз поизряднее выйдет.

Однако София продолжала стенать.

   — У нас в Царьграде жёны почитались наравне с басилевсами, не то что в этой дикой стране... Зачем я отказала в руке двум другим королям? Зачем я приехала сюда?..

   — Что было, о том следует забыть, — сурово сдвинул брови великий князь, — и тех королей, у коих, кроме титлов, ничего не было. А помнить нужно, что сама пришла к нам не Бог весть из какого богачества.

   — Попрекаешь меня? — возвысила голос София. — Да на что мне твоё богачество, если каждый свинья меня хрюкает?

   — Я в Думе свиней не держу, — крикнул Иван Васильевич, — иди лучше молись, чтобы Господь детишек тебе дал!

   — И ты так, как весь ваш глупый семья! — закричала в ответ София.

Тут уж они перешли на такой язык, который почти в неизменном виде дошёл до наших дней. А кончилось дело тем, что выскочил великий князь из своих покоев и приказал седлать лошадей. Сходя о крыльца, наткнулся на прикорнувшего Василия Верейского:

   — Что, тоже из-за стола выгнан?

Тот покаянно замычал в ответ.

   — Вот и мне, брат, невесело...

Через некоторое время, покинув стены Кремля, они уже скакали по посаду, а куда — не ведали сами. Лишь в ушах свистело. Василию что ж, свежий ветер — лучшее лечение для хмельной головы, а великому князю быстрая скачка тоже вроде снадобья, от неё, говорил он, всякая дурь вытряхивается. Так и скакали молча по лесам и полям, покуда лошади не выдохлись. Уже вечерело, когда повернули назад, а в Москву въезжали затемно.