— К мужу идёшь и на весь Кремль об том трезвонишь, нешто это дело?

   — Не к мужу, но к великому князю, — строго ответила София. Говорила она певуче, и это отчасти скрадывало неправильность её речи. — Ты всё, государь, на этот противный колокол смотришь, а ныне назначен день приёма людей от польского круля.

   — Да ну? — притворно удивился великий князь. — А я и запамятовал.

   — Не шути, Иоанн! — Голос Софии был по-прежнему строг. — Казимир — великий христианский король, тебе бы с ним дружбу наладить супротив басурман, а ты всё норовишь его руку оттолкнуть.

   — Не дружняя эта рука, — покачал тот головой, — зане ещё вчера новгородцев на меня поднимала. Пусть Казимир хоть трижды христианец, а коли под наши отчины подыскивается, то нет к нему дружбы.

София горячо заговорила, что уния с Казимиром откроет для Москвы дорогу к западным державам, найдёт поддержку со стороны Папы Римского, поможет в борьбе против татарских орд и турецкого султана. Лицо её раскраснелось, речь потеряла плавность, слов ей иногда не хватало, и София гневно хмурилась на невольные остановки.

Иван Васильевич с улыбкой глядел на свою жену. «Ай да княгинюшка, — думал он, — сколь в ней пылу для дела державного. Только меня им не воспылишь. С Ордой, дай Бог, сами управимся, до турского царя нам далече, пусть Папа Римский в другом месте себе подручников ищет, а круль польский... Оно, конешно, хорошо бы с ним унию сладить, да не об том его посольских людей речь будет. Ведомо мне, что станут они просить именем Казимира за осуженных мною новгородских отступников. А мне нет никакого резона сей просьбе внимать и решение своё иначить. Не его ли королевским именем писались и ходили промеж новгородцев прелестные письма? Не его ли, польского круля, забрасывали щедрыми дарами осуженные мною отступники? Разве принято между добрыми государями так: если что плохо лежит у соседа, то руку к этому добру тянуть? Не будет от меня его посольским людям доброго слова, пусть поглядят, как мы над новгородским вечевиком суд учредим, да и едут восвояси».

Он давно уже, как только узнал, с чем пожаловало посольство, решил, что будет действовать именно так, но, видя, с какой горячностью склоняет его жена к переговорам, попытался убедить её:

   — Не можно нам Казимировой просьбе внять. Мы уж с боярами рассудили, что покараем отступников другим в назидание.

   — До какой поры тебе на боярство оглядываться, Иоанн? — София заходила с другого конца. —Ты государь Московии, ты её голова! Что решишь сам, то и будет.

   — Недужная ныне у Москвы голова, — решил схитрить Иван Васильевич. — У меня от сей жары кровь вскипела, в виски ударяет. Пойти прилечь, что ли?

   — А как же посольские? — рассердилась София. — Они же грамоту Казимира должны тебе вручить!

   — Не гневайся, княгиня, — смиренно ответил Иван Васильевич, — ты с посольскими сама разберись и грамоту от них возьми. Но никаких посулов королевским людям не давай, — голос его отвердел, — скажи так, что московский государь с вами и другими христианскими государями хочет быть в любви и докончании, чтобы послы наши ходили с обеих сторон здоровье наше видеть. Не более того, поняла?

Софье впервые оказывалась такая честь — принимать чужеземное посольство, и внутренне она возгордилась доверием мужа. Поэтому спорить не стала, поклонилась и вышла. По великокняжескому дворцу снова раскатился звон медных тарелей...

Иноземных послов встречала в ту пору вся Москва. Отставлялась работа, запирались лавки, москвичи высыпали на улицы, иногда даже сгонялись люди из окрестных сёл — всё делалось для того, чтобы поразить чужеземцев многолюдностью города и показать могущество московского государя. И в этот день Москва по-праздничному гудела. Велено было водить игры скоморохам, торговать на улицах разносною едой и питием, жителям быть весёлыми, но не сквернословить и не драться.

Люди польского короля въехали на кремлёвскую площадь как раз в ту минуту, когда с помоста объявлялась анафема вечевому колоколу. Саженях в двадцати от входа в великокняжеские хоромы их заставили спешиться — к самому входу имел право подъезжать только сам великий князь. Внизу у лестницы встретили их дети боярские. На средней площадке, где лестница поворачивала под прямым углом, стояли сами бояре, которые стали подавать руки и целоваться с посольскими. То же происходило и на верхней площадке, но там целовались уже самые родовитые.

Посольство взошло в красную палату, стены которой были украшены изразцами и расписаны диковинными цветами. При его входе бояре, сидевшие по боковым лавкам, встали. Оставаться на местах должны были только члены великокняжеской семьи. И сидело их сейчас трое: великая княгиня София да ещё два Ивановых брата — Андрей Угличиский, зовущийся Большим, чтобы отличаться от младшего брата — тёзки, и Борис Волоцкий. Они и бояре уже знали, что принимать посольство будет ныне не сам великий князь, а его жена, что вызвало у многих досаду и определило не совсем доброжелательный настрой. Старейшина московских бояр Никита Романович Захарьин, старик строгий, даже при такой жаре в шубе и горлатной шапке, надрывно, во всю слабенькую силу своего голоса объявил:

   — Голова посольства от польского круля князь Лукомский челом бьёт!

Тот склонился перед Софией в низком поклоне и вальяжно заговорил:

   — Мой господин круль польский и великий князь литовский желает своему брату великому князю Московии благоденствия и долгих лет счастливого княжения. Он надеется, что мелкие недоразумения, которые существуют между нами, можно разрешить при доброй воле и согласии. Он готов возвратить ваших людей, коих поймали в литовской земле за грабежом и разбоем, но московский государь не должен за это обижать новгородских бояр, кто был дружен крулю. О сём, княгиня, королевская грамота московскому князю.

Кто-то из посольских передал Лукомскому свиток с тремя подвесными печатями, и тот торжественно понёс его к Софии. По палате пронёсся гул, послышались выкрики:

   — А что, круль в своей грамоте только нас винит или про шкоды своих холопов тоже поминает?

   — И какая у него за новгородских отступников боль?

   — Тихо, бояре! — властно сказала София. — Нетто не знаете, как гостей надобно принимать? — Она указала Лукомскому на стоящую перед ней скамью. — Садись, князь, мы наше дело после рассудим, а сейчас скажи, здоров ли?

   — Благодарение Богу, здоров, государыня. Дозволь вручить подарки моего господина.

Он подал знак, и посольский дьяк стал зачитывать список подарков, которые тут же показывались Софии и боярам. Потом представлялись другие посольские люди: «Такой-то челом бьёт и таким-то поминком». Список подарков и имена дарителей тщательно записывались, потом при внимательном рассмотрении их по-настоящему оценят, с тем чтобы определить величину и ценность обратных поминков, которые следует послать королю. Подношения неожиданно быстро кончились, что дало пищу для новых ядовитых разговоров. Бояре, потеряв свою чинность, зашумели, как дети, чего в присутствии великого князя никогда себе не позволяли. София, видя к себе явное пренебрежение, так огневалась, что русские слова, особо выученные для боярского остережения, выскочили у неё из головы. Неожиданно для себя она перешла на латынь, её тотчас поддержал Лукомский. Послушал их разговор князь Андрей и громко сказал:

   — У нас с иноземными послами по-русски глаголят, и не тебе старинные обычаи переставлять. Si vivis Romae, romano vivito more[20].

Палата отозвалась одобрительным гулом, и София, ещё раз ощутив её настрой, в досаде кусала губы. Наконец она собралась и, как было положено по чину, пригласила посольских к обеду.

Посольские обедали за отдельным столом. Вниманием их София не обделяла, постоянно отсылала от себя разные кушанья, и всякий раз при получении Лукомский вставал и кланялся во все стороны. «Пожалела бы посла, а то ведь так и уйдёт не емши», — бормотали быстро охмелевшие в нещадной духоте бояре. Особенно оживлённо было в углу, где сидели великокняжеские братья. Речи здесь были острее, а шутки солонее. Боярский старейшина Захарьин уныло дребезжал: