Вечером в одной из жарко натопленных горниц — великий князь любил тепло — шёл разговор о событиях, происшедших в загородном доме. Были расспрошены Василий с Матвеем и приехавший князь Хованский. Иван Васильевич сидел, устало прикрыв глаза. Мысли бежали вразброд, и ладу в них никак не намечалось. Он чувствовал противостояние хитрого врага, который, подобно пауку, ткал замысловатые тенёта. Кончики и обрывки нитей, за которые удалось зацепиться, должны были где-то сплетаться: ведь недаром в руках этого купчишки — как там его, Лебедев, что ли? — оказалось и письмо боярских крамольников, и письмо лекарю с убойным приказом. Но где он, этот узел? Будто бы назло те, которые могли прояснить дело, оказались мёртвыми. «Нет, эти тенёта просто не распутать, — подумал великий князь, — голову натрудишь, время потеряешь и о главном забудешь. А главное пока одно: вбить клин промеж Ахмата и Казимира».

   — Ну вот что, — обратился он к Василию с Матвеем, — хоть и не всё по загаданному вышло, но службу вы свою ловко справили: письмо важное добыли! — Великий князь потрогал рубиновый перстень и стал медленно снимать его с пальца.

Василий затаил дыхание: ему было известно об «упрямстве» великокняжеских перстней, которые часто не хотели сниматься, когда заходила речь о чьём-либо награждении. Однако на этот раз перстень пошёл легко и тут же оказался в руках Василия. Так же легко снялся и второй перстень — с тёмно-зелёным изумрудом. Иван Васильевич протянул его Матвею.

   — Ныне дело у вас посложнее будет, — продолжил он. — Собирайтесь-ка не мешкая и отправляйтесь на ярмарку в Орду. Выдашь им, князь, кой-какого товару, пусть поторгуют. А когда доставят туда письмо от одного татарского царевича, сделайте так, чтобы попало оно в руки самого Ахмата. Важное это письмо: если Ахмат ему поверит — не станет с нами воевать и с польским королём унию порушит. Сами понимаете, сколь ваш промысел всей нашенской земле угоден. Только глядите: царь золотоордынский похитрее здешних разбойничков будет, на простой мякине его не проведёшь. Найдёте там наших людей — Хованский расскажет как, — они помогут, но больше сами смекайте. Ты, Васька, слухай его, — ткнул великий князь в сторону Матвея, — он поумней тебя будет. И дружбой моей до времени не похваляйтесь! — указал он на сверкающие перстни.

Василий и Матвей упали ему в ноги.

   — Всё сотворим по твоему глаголу, государь, — вскричали они, — жизней своих не пощадим!

   — Дозволь только просьбицу малую сказать? — проговорил Матвей. — Пошли с нами ещё третьего человека — того самого, кто Яшкой притворялся и медвежьего поводчика споймал. Малый надёжный.

   — Пусть едет, — согласился великий князь, — берите всех, кого надо. Только дело ваше не числом делается, а умом и хитростью. Идите, и да поможет вам Бог!

После их ухода он ещё долго обсуждал с Хованским свои задумки, и до самой полуночи не гас свет в одном из окон загородного дома.

Он проснулся рано, и первой же его мыслью была Алёна. Сразу стало светло и радостно, как бывает ясным летним утром, когда пробуждает попавший на лицо весёлый солнечный зайчик. Утомлённый бессонницей прошлой ночи, он вчера едва добрался до постели и тотчас забылся тяжёлым сном. Теперь, когда вернулась бодрость, подосадовал на слабость, не пустившую к Алёне. Он набросил опашень и осторожно вышел из опочивальни. От покоев Алёны его отделял недлинный переход. Хоть и незачем было таиться великому князю в собственном доме, ступал он осторожно и даже обрадовался, не встретившись с любопытным глазом. В Алениной комнате было сумрачно и тихо. Он позвал её и, не услышав ответа, откинул полог. Постель была пуста. На клик великого князя вбежала сенная девка с заплаканным, распухшим лицом.

   — Уехамши боярыня, — всхлипнула она в ответ на его вопрос, — в одночасье собралась и до свету ещё уехамши.

   — Куда?! — вскричал Иван Васильевич.

   — Не сказала, токмо чует сердце, навовсе... Одарила всех на прощание, бусы мне свои оставила-а... — Девка заплакала в голос.

Иван Васильевич растерянно огляделся вокруг. В глаза бросился ларец, где Алёна хранила подаренные им украшения. Он бесцельно открыл его и увидел листок бумаги.

«Любый мой, — писала Алёна, — не быть мне женой тебе, а московской земле государыней. Высока эта высота, но не она страшит, а то, что путь к ней будет кровью забрызган. Знаю, сколь твёрд ты в своём и многим поступиться сможешь за-ради своего хотения. И чем большим ныне поступишься, тем строже потом с меня спросишь. Не словом укоришь, так мыслью очернишь. Любый мой! Не могу я стать порухой твоих задумок, чтоб через меня погибель всей нашенской земле вышла. Заклинаю тебя простить злой умысел папским людям и взять себе в жёны заморскую царевну. За ней Папа Римский стоит, а у меня ни батюшки, ни матушки нету. И выпроси у того Папы остереженье от польского короля, пусть он нашу землю больше не воюет. Трудно мне решиться на такое, нет у меня сил никаких, потому уповаю на помощь одного только Господа Бога и пресветлой матери его Богородицы. Не ищи меня, государь, ибо ныне жестокий обет дала я перед ними, и в послухах моих был отец Гавриил. Прощай».

Великий князь читал и не верил написанному. Казалось, что он находится в бредовом сне. Преодолеть столько сомнений, чтобы встретиться с нелепой бабьей причудой! Догнать! Удержать силой! Он бросился во двор, но на выходе столкнулся с отцом Гавриилом, священником домовой церкви.

   — Смирись, сын мой! — сказал тот с неожиданной властностью. — Святой дух наставил её на благое деяние: она решила принять монашеский сан и теперь находится под защитой Бога. Не гневи его!

   — Она, верно, не в себе?! — воскликнул Иван Васильевич.

   — Я нынче исповедовал её. Она ясна в мыслях и тверда в решении. По деянию — дева истинной святости: не о своей пользе, но о благе всей земли помышляху. Истинную же святость понять до конца не можно. Молись, сын мой, и Господь просветлит тебя...

Великий князь в отчаянии метался по комнате. Нет, он совсем не знал своей подруги. В часы редких встреч было не до разговоров, тогда царствовал бесшабашный праздник любви. Откуда взялась такая решительность? Почему не захотела говорить с ним?

Отец Гавриил с состраданием смотрел на него и вытирал слезливые глаза. Нынче ему выпало несчастье стать свидетелем того, как мучились два человека, жертвующие своей любовью.

   — Господи, уйми его телес озлобление и исцели души его болезнь! — горячо проговорил он.

Столица Золотой Орды Сарай просыпалась рано. Едва только солнце, вынырнувшее из бескрайних степей Ак-Орды, касалось золотого полумесяца на ханском дворце, город оглашался протяжными криками муэдзинов, призывавших правоверных к утреннему намазу. Вслед за ними звонили православные церкви в русском и армянском кварталах, раскрывались двери синагог. Помолившись своим богам, люди окунались в трудовую жизнь — и вскоре уже скрипели гончарные круги, дробно стучали молотки чеканщиков, звенела сталь в оружейных мастерских. Эти звуки, рождающиеся в ремесленных окраинах, неслись к центру города и, подобно ручейкам, вливались в многоголосое море восточного базара. Уже почти век с той поры, как великий хан Узбек перенёс сюда с низовьев многоводного Итиля столицу Золотой Орды. Базар был центром и властелином большого города, с силой которого считались даже повелители Орды. К нему стекались товары со всех концов света: пышные ковры из Ирана и Армении, диковинные пряности и сласти из Индии, посуда с богатой чернью из Грузин и Азербайджана, чудные ткани и одежда из Кафы, блестящие меха из вятской и пермской земель, хлеб из Московии и хитроумные изделия новгородских кузнецов. Товары рассказывали о богатстве и искусстве ещё не ограбленных земель, а вместе с товарами шли и разные вести, порой опережая быстрых ханских гонцов. Базар знал обо всём и по-своему вершил ход событий.