Ночь выдалась чернее чёрного: на небе ни облачка, на земле ни огонька. В засушливую пору любое небрежение с огнём каралось особенно строго, и москвичи, чтобы быть от греха подальше, старались вовсе не зажигать огней. В крутую темень даже светлячок глаз слепит, тем ярче показались неожиданно открывшиеся за пригорком факельные огни. Ехавший чуть поодаль от великого князя оружничий Василий лязгнул для верности саблей и прыснул вперёд — из-под его коня метнулась с дороги чья-то тень.

   — Стой! — грозно приказал Василий.

Тень остановилась и уменьшилась — её обладатель встал на обочине, сложившись в глубоком поклоне. Василий подъехал ближе и спросил:

   — Кто таков?

Неровный свет факелов вырвал из темноты круглое плутоватое лицо, покрытое редким ржавым волосом.

   — Хозя Кокос! — узнал Василий знаменитого крымского купца, пользовавшегося большим доверием Ивана Васильевича и всей его семьи. — Почто дорогу заступил?

Ржавая поросль осветилась угодливой улыбкой.

   — Пусть светлый князь простит моё ничтожество за причинённое беспокойство. Я приказал факельщикам осветить путь к моему дому, где каждый из вас найдёт вкусную пищу и доброе вино.

Василий посмотрел на подъехавшего великого князя, и тот согласно кивнул: сейчас домой не тянуло, а только что вернувшийся из Крыма Хозя был, должно быть, набит товаром и новостями.

Кокосы служили московским князьям с незапамятных времён. Они ходили по торговым трактам Западной Европы, караванным путям Востока и русскому бездорожью. Никто не ведал об их истинном происхождении. Похоже, что в нём принимал участие неторопливый викинг, рассудительный немец, беспокойный поляк, хитрый иудей и даже беспечный московит. Оттого-то, наверное, Кокосы везде чувствовали себя как дома, говорили на разных языках и почти в каждой столице имели богатые подворья. Пронырливый Хозя сумел обогнать отряд и встретил его у ворот своего дома. Произнеся положенные слова приветствия, он подтолкнул вперёд свою юную дочь с золотым подносом, на котором стояло вино и лежали диковинные восточные фрукты, и попросил великого князя отведать того и другого. Затем провёл гостей в просторную палату, где на низких поставцах были расставлены ларцы с драгоценностями, золотые кубки и чаши, искусно вышитая одежда и дорогие ткани.

Здесь Хозя почувствовал себя настоящим хозяином. Он с благоговением дотрагивался до вещей, рассказывал об их истории в прежних владельцах, глаза его засверкали, а голос радостно зазвенел. Из футляра, обтянутого красным сафьяном, было извлечено странное сооружение. Хозя повертел какими-то рычажками, и оно издало хрустальный перезвон.

   — Сей механизм изготовлен в немецкой земле и речётся часомерьем, — пояснил он, — отбивает часы, подобно тому как это делает кремлёвская стража, но самозвонно, ибо не человек ударяет, но его хитростью преухищрено.

Потом открыл ларец чёрного дерева, инкрустированный перламутром и жемчугом, в котором оказалось много ящичков такой же отделки, и похвалился:

   — Сие изготовлено по заказу твоей жены для хранения лекарств и благовоний. Лучшие венецианские искусники исполняли заказ и пометили каждый ящичек. — Он повертел одним из них — из затейливой вязи выступили уже знакомые слова: «София царевна царьградская». Иван Васильевич подумал с неприязнью: «Прыщи лечить и то на царьградский манер, тьфу ты».

   — А вот ещё одна вещь, которой нет цены. — Хозя открыл другой футляр и показал его великому князю. На зелёном алтабасе лежала искусно вырезанная из темно-красного рубина роза. На её тонких лепестках застыли алмазные капли росы. — Сей цветок обладает божественной силой: он лечит и веселит душу, дарит любовь невинным и возвращает утратившим её. Его сделали по заказу великого Тимура в далёкой индийской стране...

Хозя переходил от одной вещи к другой, и слушатели, казалось, путешествовали вместе с ним по разным странам. В Ливонии они тайком пробирались между таможнями: у тамошних властей вошло в привычку отнимать товары у идущих из русских земель купцов; по польской земле приходилось идти с крепким сторожевым отрядом по причине многочисленного разбойного люда; на пути к угорской земле сгибались под тяжестью книжных тюков: король Матвей Корвин мог за иную книжку мешок серебра отвалить — вот чудеса-то! А в подвластных туркам землях спасались от зверства янычар, которые сами рождены были христианами, но, попав в плен, воспитывались турками в такой ненависти к своим единоверцам, что становились хуже ворона-падальщика: тот своему брату глаз не выклюет. И ходили по невольничьему базару в Кафе, где вислозадые и кривоногие персидские купцы заставляли обнажаться людей, предназначенных для продажи, и, найдя малейший изъян, брезгливо морщились и цокали языками...

   — Ну а какие вести ты нам привёз из Кафы? — остановил Иван Васильевич не в меру говорливого купца.

К этому приморскому городу московский государь проявлял постоянный интерес. Среди бескрайних южных степей, по которым кочевали многочисленные татарские орды, Кафа была главным пристанищем для сбыта награбленного товара и пленников. Всего в двадцати вёрстах от неё, в Солхате, находился центр Крымского ханства. Простому кочевнику там было нечего делать, зато в Кафу, где скрещивались пути торговых караванов, тянуло всех. Этот город, долгое время находившийся под властью генуэзцев, стал не только торговым, но и политическим центром всего южного края. Именно здесь, а не в Солхате решались самые важные дела.

Хозя Кокос, посвящённый во все крымские дела великого князя, знал, какие вести хочет тот услышать прежде всего.

   — Паруса твоего желания наполнены попутным ветром, государь, и корабль движется в нужном для тебя направлении, — учтиво проговорил он, быстро перебирая пальцами завитки своей бороды. — Джанибек не хозяин, но временщик в Крымской орде. Он и ведёт себя, как вор в доме, который, опасаясь скорого возвращения хозяина, хватает всё, что попадётся под руку. Посуди сам, он разогнал прежний ханский диван, и все беи отвернулись от него. Он захватил лучшие пастбища и поссорился с местной знатью. Повысил пошлину на ввоз зерна, и люди стали испытывать нужду. В Кафе нет ни одного дома, где бы не посылали ему проклятий, зато все молятся о здоровье Менгли-Гирея. Власть Джанибека — это шар на острие копья: достаточно лёгкого толчка, чтобы он свалился вниз. И найдись решительный человек... — Хозя взвысил голос и посмотрел на великого князя, но тот был бесстрастен, и купец смешался.

Через некоторое время он продолжил уже более спокойно:

   — Аллах не дал ему ума, но наделил хитростью. Джанибек завязал дружбу со всеми сопредельными правителями и рассчитывает на их поддержку в трудные времена. Узнав, что он отрядил к тебе посла по имени Яфар Бердей, я тут же поспешил в путь, чтобы упредить тебя. Мне не удалось вызнать, с чем едет Яфар Бердей, но его посольские говорят, что далее их путь лежит к польскому королю.

   — Ну и что же? — поднял брови великий князь.

Хозя Кокос развёл руками:

   — В последнее время о твоей силе говорят много. Может быть, Джанибек хочет сравнить её с королевской, с тем чтобы выбрать себе в друзья самого сильного из вас... Будь осторожен, государь, я опережал Бердея на пять дней, но царские послы ходят быстрее торговых караванов. Должно быть, он уже на подходе.

Хозя замолчал, опасаясь, не сказал ли чего лишнего. Молчал и великий князь. Всё услышанное нужно было крепко обдумать, не наспех, а так, как он любил: наедине и в привычной обстановке.

Он подъезжал к дворцу, после того как отзвенело полуночное било. По узким и кривым кремлёвским улочкам раскатывались крики первых петухов. Непривычно длинный день кончился, но и добравшись до постели, великий князь ещё долго не мог заснуть. Большие и малые события осели в памяти не картинками, а действиями, которые нужно предпринять.

«Следует поторопить с переливкой вечевого колокола в пушки и всенародно показать их — пусть видят, что в Москве дело шуткой не кончают. Хоть и противится митрополит, грозит карой за расправу над Божьей утварью, ан не послушаю строптивца, и так он большую волю взял, завтра же пошлю оружничего в пушечную избу для ускора. Теперь с крымскими делами. Может, Хозя и прав, что Джанибека теперь с ханства прогнать нетрудно, только сие дело не про нас: тот угол что уголь — в руки возьмёшь, а удержать не можно. Вот Менгли-Гирея потормошить надо, он, вишь ли, бороду себе красит да щипцами завивает, а о троне и думать забыл. Послать бы туда людишек похитрее да посмелее, чтоб взбодрить щёголя... Впрочем, ныне в Крыму Джанибек, и посол от него идёт. С приёмом погожу, пока не вызнаю, с чем пожаловал, а там...»