Выбрался из избы — сумерки сгустились, и дождь сечёт, мелкий, частый. На лопаре кухлянка[99] из шкуры лося, влагу не пропускает, — Урхо сам её пошил, — сапоги из такой же шкуры. Поднял глаза — небо без просвета. Подумал: зима за этими дождями пожалует. Скоро лист осыплется, снег землю покроет, и будет он, лопарь, следы на нём читать: где заяц петлял, где лиса пробежала, где волк протрусил...

Хорошо Урхо зимой, всё понятно, с малых лет в тундре обучен. И глаз у него соколиный, а нюх как у дикого зверя: втянет воздух — сразу ясно, чем пахнет. Сколько раз на торгу закроет глаза — мимо торговый люд снуёт, гости разные, Урхо не видит, однако скажет, из каких земель и чем торг ведут...

Вернулся Урхо в Предславино, в свою камору забился, слушает, как частит дождь, барабанит, ровно тысячи дятлов дерево долбят. Сомкнул на мгновение веки, и неожиданно предстало перед ним северное сияние, которое в краю лопарей ночь в день превращает. Ох, как давно не видел он такого! К чему бы? Может, зовёт его родное стойбище?

Скрипнула дверь, Урхо по запаху определил: вошла стряпуха. Сунула лопарю ломоть пирога с грибами, пожаловалась на худые сапоги. Урхо обещал починить. Потом сказал, чтоб ложилась отдыхать. Лопарь жалел эту невзрачную и немолодую женщину, а она отвечала ему своей привязанностью.

Ещё долго сидел Урхо, жизнь свою перебирал, и получалось, что прожил её не зря.

В эту ночь долго не могла уснуть и Лада. Уже оплавилась и погасла свеча, перегорели дрова в печи, но крепко срубленные бревенчатые хоромы до утра будут держать тепло.

Лада лежала, уставившись в потолок. Через слюдяное оконце свет слабо проникал в опочиваленку. Тишина, и только слышатся редкие шорохи...

Вот так же было в детстве, в хоромах отца на Ильмень-озере. Тогда Лада тоже думала, а всё больше о будущем суженом. Какой-то ей достанется!

А нынче чем живёт Лада, о том и мысли. Вчера наезжал в Предславино князь, рассказал, как на хазар ходил и как побили их на Саркеле. Теперь авось не посмеют появляться к славянам за данью... Однако надолго ли?

Уговаривала Олега пожить в Предславине, но он отказался, уехал, не посмотрев на непогоду. Кабы Лада не знала Олега, могла бы подумать, что у того есть наложница, но за князем такое не водилось.

Много забот у великого князя киевского, и Лада просит Перуна помочь ему в его делах, в исполнении задуманного, а вместе с тем чтоб среди забот доставалось и ей, Ладе, хоть чуточку внимания...

А за полночь, когда Лада забылась во сне, привиделась ей мать-княгиня, и сказала она Ладе: «Остерегайся конунга-варяга». Лада хотела спросить почему, но пробудилась.

Олег — варяг, норманн, — кому это неизвестно, но за долгие годы, что живёт на Руси, он и говорить, и мыслить стал как русич...

В оконце едва забрезжил рассвет, как Лада вышла на крыльцо, дохнула сыростью. Тучи ползли над Предславином, но дождь прекратился. Всё вокруг — и постройки, и деревья, и копёнки сена у конюшни — было мокрое, просило солнечного дня.

Дверь в поварню была открыта, в печи мерцал огонь, стряпухи готовили еду к утренней трапезе, и Лада почувствовала, что хочет есть. Вспомнила: вчера легла, отказавшись от ужина.

Спустившись с крыльца, направилась в поварню.

Вдругорядь Ивашка углядел Зорьку на Подоле у самого берега. Но то случилось уже зимой, в самом начале. Нарядная, в шубе из куниц и шапочке соболиной, в сапожках тёплых, она смотрела за реку и не сразу заметила гридня. Срывался редкий снег, мягко ложился на её плечи, голову. Ивашка долго не осмеливался затронуть её. Наконец решился:

   — Здравствуй, девица красна.

Зорька обернулась, улыбнулась, на щеках появились ямочки, а глаза что васильки полевые, синецветки.

Не сказала, пропела:

   — Здрав будь и ты, десятник.

   — Тебе известно, что князь меня над десятком поставил? — поднял Ивашка брови.

   — Слухом земля полнится, — рассмеялась Зорька, и смех её рассыпался колокольцем.

Ивашка смотрел на неё влюблённо, не зная, о чём говорить дальше. Наконец спросил:

   — Ты ждёшь кого, не помешал ли?

Зорька удивилась:

   — Уж не мнишь ли, что тебя?

Смутился Ивашка, но она будто не заметила:

   — Посмотри на тот берег, на ту даль — вишь как лес синеет, и простор какой! А весной всё в зелени. Меня та даль манит, так бы и полетела туда.

   — У тебя, Зорька, душа певучая. А я о тебе часто думаю. Как увидел на капище, с той поры.

Зорька промолчала, но по всему видно — слова гридня ей по душе. Стащила рукавичку, поймала снежинку, слизнула:

   — Девчонкой сосульки сосала, да и сейчас иногда. Я пойду, пора.

   — Я провожу тебя.

И снова они шли улицей, что вела к Горе, где жили бояре и старейшины. Ивашке чудилось: все прохожие смотрят только на Зорьку, её красоте дивятся.

И какой же недалёкой показалась обратная дорога, а ему хотелось идти и идти рядышком с Зорькой.

Расставаясь у самых её ворот, спросил:

   — Когда вдругорядь увижу тебя?

Зорька плечами пожала, а Ивашка осмелел:

   — Коли отца твоего просить стану, чтоб отдал тебя мне?

Зорька промолчала, ответила лукавой улыбкой.

Поразметал ветер пепел костров, потоптали траву дикие скакуны, и засыпало землю снегом. Тихо на засечной линии, ушли печенеги на левый берег Днепра, откочевали в самое низовье.

Как подраненный зверь забивается в свою берлогу, зализывает раны, так и большая орда, расколовшись после смерти Кучума на малые, передыхала, набиралась сил.

Темники винили Кучума: к чему всей ордой на Русь пошёл? Будто кочевать намерился. Забыл, что сила печенегов во внезапности и быстроте. Теперь когда ещё вежи людом обрастут, а стада и табуны глаза порадуют! Только тогда темники снова направят своих коней на Русь. Сколько же на то лет потребуется?

На княжьем дворе Олег увидел Ивашку, поманил:

   — Отчего боярин Путша на тебя жалуется?

И нахмурился.

Ивашка оторопел:

   — Вины своей не чую, князь.

   — Не криви душой, молодец!

Ещё пуще удивился гридин:

   — Я ли боярину какое зло причинил?

   — А вот боярин сказывает, ты его бесчестил!

У гридня поднялись брови:

   — Мне ль боярина бесчестить? Он в отцы мне годится!

   — Так ли? — Олег насмешливо посмотрел на Ивашку. — Аль не тебя с дочерью боярина видели?

Гридень посветлел лицом:

   — Эвон ты о чём, князь.

   — Признаешь вину?

   — Какая вина, князь, Зорьку-то я всего два раза и видел. Но по правде скажу, люба она мне и буду бить боярину челом отдать мне её в жёны.

Олег хмыкнул:

   — Тогда иной сказ, гридень. Но сама-то Зорька как?

   — Она согласна.

Князь покачал головой:

   — Ловок ты, молодец, и уверенность твоя мне по нраву. Но что скажет боярин?

   — Я, князь, кланяюсь тебе: замолви за меня слово.

   — Вон ты каков! Непрост.

   — Сам бы отправился к боярину, да отказа боюсь, князь.

   — Хитёр ты, гридень. Однако хитрость с умом близки. Ну да попытаюсь гнев боярина на милость сменить...

Неделя минула, другая. Ивашка даже подумывать стал, не забыл ли князь об обещанном. Но месяц спустя пришёл Олег к боярину Путше. Будто мимо проходил и заглянул в гости. Усадили князя за стол, потчевали, а к концу трапезы Олег и сказал:

   — Славная дочь у тебя, боярин Путша, и обличья прекрасного, и чести.

   — Ты к чему это, великий князь, клонишь?

   — Хочу просить тебя, боярин: не держи зла на десятника Ивашку, он тебе челом ударит, станет просить Зорьку твою в жёны.

Насупился Путша:

   — Ты-то, князь великий, почто в заступниках ходишь?

   — Ивашка — гридень добрый и моей заступы достоин. Он честен и рода доброго. Отец его Доброгост — новгородский староста кончанский. Не гони десятника, боярин, а коль Зорька не против, не возражай. И я тебя о том прошу.