Аюб вымещал на русичах обиды, нанесённые ему в хазарской тюрьме. Отныне темник станет держать в страхе славян, казнить непокорных, а крепких русичей угонять в Итиль строить дворцы и мостить камнем улицы, а иных продавать в рабство...

А ещё хазарский воевода тешил себя надеждой одолеть киевского князя. Тогда никто из князей левобережных народов не помыслит отказаться платить дань каганату.

Но Аюб справедлив, у него нет обиды на Олега за прошлое поражение. Киевский князь разгадал замысел хазарского военачальника, а Аюб недооценил Олега...

Арсии возвращались к Саркелу, где в поселениях их ждал отдых, да и кони притомились: эвон какой гон проделали, по всему днепровскому левобережью промчались.

Там, на рукаве Саркела, живёт одна из любимых жён Аюба. Он везёт ей богатые дары. Эту жену он взял себе у камских булгар, она станет утешать его и веселить после похода.

   — Улля! — кричит Аюб и хлещет коня.

Приморённый конь делает рывок и снова сбавляет бег. Темник решает сделать привал, не дожидаясь ночи, и велит дозорным присмотреть место для стоянки. Нет, он, Аюб, не устал и готов ещё неделю провести в седле, но подбившийся конь не товарищ в бою...

Хазар настигли у урочища[97], где поросший колючим терновником овраг подступил к леску. Ивашка со своим десятком гридней, спешившись, бесшумно подкрались к стану, сняли караул, и едва забрезжил рассвет, как конные полки киевского князя изготовились к сражению. Встали стеной, перебросили щиты со спины на левую руку.

Олег знал: хазар в два раза больше, чем гридней, но он рассчитывал на неожиданность.

   — Наш удар должен быть стремительным, как прыжок рыси, — обращаясь к дружине, говорил Олег. — Потянем, други!

Аюб пробудился от шума и беготни.

   — Русичи! — раздавались выкрики. — Русичи!

Не успев надеть броню, Аюб выбежал из юрты, вскочил на коня, осмотрелся. Среди хазар нет растерянности, арсии перестраиваются в боевой порядок. А напротив через поле темнеют стеной полки киевского князя.

Заиграли трубы русичей, загудели рожки хазар. Двинулись воины, съехались, начался бой. Бросил Аюб на левое крыло киевлян часть тумена, уверенный: хазары сломят русичей и зайдут в бок большому и правому полкам. Тогда не устоят дружины киевского князя и побегут.

Поднялось солнце. Огненно-яркое, оно осветило сечу. Много уже полегло арсиев и русичей, а исхода сражения не видно. То русичи хазар теснят, то хазары русичей.

Аюб спокоен, он видит — арсии давят числом. Вон заметно изогнулось левое крыло русичей. Немного, совсем немного, и гридни побегут. Настало то время, когда Аюб должен победить киевского князя. Где-то здесь и Олег, но Аюб не видит его...

Неожиданно зоркий глаз Аюба замечает, что на правом крыле его войска началось какое-то движение, и вслед за этим темника прошибает холодный пот. От лесочка лавой, выставив копья, несётся засадный полк киевского князя. Вот он врезался в гущу арсиев, смял их, погнал.

Взвизгнул темник, нахлёстывая коня плетью, бросился в гущу боя. Но было поздно.

Закричали хазары, поворотили коней, уходили от погони, топча друг друга. Русичи настигали их, рубили мечами, кололи копьями. Гнали день, и даже ночь не остановила преследование. До самого рукава Саркела достали.

И по всему притоку заполыхали хазарские поселения...

Время едва перевалило за полдень. К хаканбеку ввели маленького человека с телом змеи и узкими глазами. Держался человек уверенно, по всему было видно: во дворце хаканбека он бывал не раз. Пробыл желтолицый у хаканбека совсем недолго, и хоть не занимал он в каганате никаких должностей, но все, кто встречался ему во дворце, гнули перед ним спины, а стража низко кланялась.

Никто не мог сказать, зачем его звал хаканбек: разговор у них был тайный, только им известный.

Слуга накрыл низенький столик и тут же удалился.

Хаканбек и желтолицый уселись. Хозяин угощал гостя вином и сладостями, беседовали. Говорил в основном хаканбек.

   — Много зла причинили нам русы, — молитвенно сложил руки хаканбек, — но с той поры, как их князем стал Олег, этот варяг с дружинами славян угрожает самому каганату. Его взор упал на народы, какие издавна платят нам дань. Он ходит с дружиной на левобережье Днепра и заставляет всех подчиняться Руси. Этот варвар замахивается на каганат, и до тех пор, пока он будет княжить в Киеве, хазары не могут чувствовать себя спокойными. Ты меня понял, Ив?

Желтолицый склонил голову:

   — Да, хаканбек, норманн угрожает Хазарскому каганату, князь русов не имеет права жить. Ив исполнит твою волю, но это случится не раньше будущей весны, когда от Тмутаракани поплывёт его корабль в страну русов.

   — Пусть будет по-твоему, Ив. Ты послан мне самим Яхве[98]. Когда я узнаю, что ты сдержал слово, мой сон будет блаженным, как сон грудного ребёнка.

   — Ив не говорит «нет», Ив говорит «да»!

Зачастили холодные осенние дожди. Они барабанили по тесовым крышам, крупными каплями зависали на ветках деревьев. Ползли тяжёлые, рваные тучи, цеплялись за деревья. Уныло и грустно в такие дни, и даже птицы прячутся в укромных местах. Но для смерда, если озимь посеяна и вспахана земля под яровые, в избе дел полно, у смерда нет праздного покоя, смерд всем кормилец.

В княжьем селе, что под Предславином, пять изб. Село немалое. При каждой избе хлев, крытый потемневшей соломой, одна на всех просторная рига, где доходили колосья и их обмолачивали цепами. Колодец с деревянной бадьёй, от времени замшелой, как и покосившийся бревенчатый сруб. Давно бы надо новый поставить, да у смердов всё руки не доходят.

В крайней избе жил известный на всю округу шорник по имени Скоробогат. Никакими богатствами он не мог похвалиться, разве что детишками. Они у него на лавках и на полатях лежали и сидели, а две, соутробицы, — послала судьба такое, ко всему девки — в зыбке качались. Только девятый в помощниках хаживал.

Наведывался к шорнику Урхо. Иногда выбирал время, помогал на пахоте, жал, а то и цепом помахивал в обмолот, спину грел.

Как-то явился Урхо к Скоробогату, уселся на лавку, согнулся. День сырой, унылый. Шорник сбрую шил при лучине, и такая ладная упряжь получалась — залюбуешься. Белая сыромятная кожа, прошитая чёрной кожаной тесьмой, выглядела нарядно. Молчат гость и хозяин. Наконец Скоробогат заговорил:

   — Княжьего огнищанина заказ.

   — Лют нынешний тиун, — заметил Урхо.

   — Аль прежний мёдом был мазан? Тот Аскольду и Диру служил, этот Олегу. Каждый норовит со смерда шкуру спустить. Особливо усердствуют после печенежского разорения. Княжью суму набивая, о князе и боярине радеют. Кто о смерде думает? Смерд он и есть смерд.

На полатях завозилась ребятня, раздался плач. Скоробогат цыкнул, и там затихли.

Жена Скоробогата, ядрёная, скуластая, смахнула со столешницы тараканов, нарезала хлеба ржаного, почистила луковицы, принесла из подпола квасу, позвала Урхо и хозяина к столу.

Ели не спеша, похрустывая луком, запивали резким квасом, и неторопко текла беседа.

   — Хватит ли хлеба до будущего? — спросил Урхо.

   — А уж тут княжья воля, сколь в полюдье заберёт, — пожал плечами Скоробогат. — Крутёхонек бывает князь Олег.

Тут Скоробогатиха в разговор вмешалась:

   — Зиму бы пережить, а по теплу то крапива, то щавель...

   — Коня бы уберечь, без коня хоть сам в соху впрягайся, — сказал шорник. — А без зерна откуда коню силы взять?

   — Истину глаголешь, — согласился Урхо.

   — Ты ответь, Урхо, лопари землю пашут?

   — Нет, лопарь оленем промышляет, охотой. Тем и дань платит.

   — Поди, тянет отчая сторона?

   — Однако привык я к русичам. Сказывают, человека помирать родная земля зовёт. Может, и Урхо уже кличет? — Лопарь встал. — Засиделся я, заугощался. У тебя в избе побываю, ровно в чуме родном...