Наконец настал день, когда под игру труб и бой барабанов воинство покинуло Киев, а Днепр закрыли паруса множества ладей, насад и расшив.

Накануне великий князь устроил пир. Собрались за столами князья и воеводы, бояре и старейшины. Тесно и шумно. Знатно угощал Олег своих товарищей по походу. Пили вина сладкие и меды хмельные. Столы были уставлены яствами: тут мясо варёное и жареное на блюдах деревянных, рёбра вепря копчёного, рыба, кусками запечённая, птица всякая, пироги с мясом и рыбой, грибами и ягодами, капуста квашеная и грузди мочёные. Широкое веселье, будто и не предстоят сражения и всем суждено вернуться на Русь...

Олег сидел на помосте, а по правую и левую руку от него князь Игорь и воевода Ратибор. Им надлежало беречь Киев от хазар и печенегов. Поглядел великий князь на Игоря — тот задумчив. Видать, понимает, какую ношу принял. Ну да с ним Ратибор. Он будто мысли Олега угадал, повернулся к нему, в глаза посмотрел:

   — Ты, великий князь, о Киеве не тревожься. Мыто для чего?

   — Русь вам вверяю, воевода.

   — Вот и ладно. Знай, в Киев недруга не пустим.

Поднял Олег кубок:

   — За князя Игоря хочу выпить, за Рюриковича!

И тут же Ольга вспомнилась. Вчера он ездил в Предславино, прощался с ней. Она сказала: «Тебя, великий князь, Олегом зовут, меня от имени твоего Ольгой нарекли. Не знамение ли?»

Ничего не ответил ей великий князь, лишь подумал: «Знамение или нет, того не ведаю, одно знаю: искус ты плоти моей воистину...»

Едва проводили воеводу Никифора, как с верховьев Днепра спустились два драккара, убрали паруса, перебросили сходни, и на берег сошёл ярл Гард. Постоял, осмотрелся и направился к княжьим хоромам.

За годы, как покинул он Киев, разросся город, люда прибавилось. Дома всё больше о двух ярусах, на торжище от лавок тесно. Дворы гостевые и стены крепостные с башнями сторожевыми обновили.

Олега увидел издали. Тот тоже заметил ярла, ждал, когда подойдёт. О том, что викинги плывут в Киев, Олегу было известно от дозоров, когда те ещё на Любечской переправе драккары переволакивали. На приветствие ярла Олег ответил поднятием руки. Похлопав Гарда по плечу, обнял:

   — Знал, что со мной на Царьград пойдёшь.

   — Отчего не звал?

   — Я могу звать славян, мы же с тобой по крови близки, и ты сам должен был чуять, когда у меня в вас нужда. Рад, что не ошибся в тебе...

Минут годы, пройдут века, и бессмертный труд безвестного летописца донесёт до нас такие строки:

«В лето 6415»[121]. Пошёл Олег на греков, Игоря оставив в Киеве; взял с собой множество варягов, и словен, и чудь, и кривичей, и мерю, и древлян, и радимичей, и полян, и северян, и вятичей, и хорватов, и дулебов, и тиверцев... это всё называлось греками Великая Скуфь[122]. И с ними со всеми пошёл Олег на конях и на кораблях, и было числом кораблей 2000...»

Так о тех замечательных дня и событиях рассказывает «Повесть временных лет».

Власть императора безгранична, его воля священна. Это известно всей империи. Но это когда базилевс здоров. Стоит императору тяжко заболеть, как всё меняется.

Во дворце на Милии доживал последние дни божественный и несравненный базилевс великой Византийской империи Лев VI. Любимец богов, император лежал в одиночестве на высоких подушках, прикрытый пурпурным покрывалом. И только врач да верный слуга, старый евнух Василий, не оставляли умирающего.

Император могучей Византии, ныне покинутый всеми, с горечью думал, что, когда он был здоров и его носили ноги, сановники толпились вокруг его трона, ловили каждый его жест, исполняли все его желания. Они угождали ему. Теперь, когда смерть нависла над ним, они гадают, кто поселится в императорских покоях, кому служить, перед кем ползать.

Почувствовав, что жизнь покидает его, базилевс пожелал оставить после себя императором Константина, своего незаконнорождённого сына, но теперь он знает: придворные не исполнят его волю. Они не подали ему даже папирус и чернила с пером, дабы он распорядился письменно, подписал эдикт. Императором станет его брат Александр. Он уже сейчас ведёт себя как базилевс, давая понять, что время императора Льва кончилось.

Ему бы, Льву, подняться да призвать магистров, командиров кавалерийских тагм[123], навести порядок во дворце, увидеть, как начнут пресмыкаться сановники. Но император Лев мрачно усмехается: кто он ныне? Живой труп без власти! Разве послушаются сейчас его, императора, командиры тагм? Они уже сегодня стараются услужить будущему базилевсу, несравненному и божественному, от которого зависит их будущее, их судьба.

Мысленно Лев обращается к годам правления и нехотя признает, что не всегда прочно держал власть. Византию теснили арабы, а бежавший из монастыря Симеон провозгласил независимую Болгарию, и сегодня она грозный враг империи...

Он же, император Лев, прозванный в народе философом, оставляет после себя тома «Базилики», свод законов Византии. Но указывая, как управлять империей, он так и не научился повелевать подчинёнными. Пресмыкаясь перед базилевсом, они готовы были предать его и предали.

Он, базилевс, мыслил присоединить Тмутаракань к херсонесской феме, но интересы Византии столкнулись с интересами каганата и касогов...

Сановники, прежде угождавшие божественному, несравненному, мудрому императору, земному солнцу, теперь равнодушно оставили его умирать, как оставляют подыхать бездомную собаку. К нему не является даже логофет дрома[124] евнух Леонид, который раньше всех приходил во дворец и ждал пробуждения императора. Он докладывал о государственных делах и нашёптывал, чем живут придворные, плёл разные интриги.

Привыкший к подобострастным улыбкам и лести, базилевс не хотел примириться с мыслью, что всё это позади. Разве прежде ему было не ведомо, что придворные угодничают перед сильным и помыкают им, когда он становится слабым; божественному поют осанну, а когда тот теряет власть, в него плюют? Но Лев мыслил, что всё это было до него. Теперь он убеждён: так было раньше и так будет впредь, жизнь не меняется...

Доверенный человек кмета Хинко пробирался снежной тропой через перевал. Он шёл осторожно, ибо на каждом шагу его подстерегала опасность сорваться в пропасть или быть засыпанным снежным обвалом. Это могло случиться и на подъёме, и при спуске.

Но человек кмета Хинко не раз хаживал через перевал с тайными поручениями своего хозяина. Человек не осуждал кмета, так как был его единомышленником. Как и кмет Хинко, он не верил во власть царя Симеона, а признавал силу империи.

Оказавшись на самом перевале, где луга были покрыты высокими травами и цветами и росли редкие вековые деревья, человек передохнул на ходу, чтобы начать спуск в долину.

Попав в неё, человек направился к костру, у которого отогревались стратиоты, и потребовал от спафария — командира отряда — проводить его к стратигу фемы патрикию Иоанну.

Человек Хинко знал: фема расположилась в ближайшей деревне, а эти стратиоты у костра — охранение. Фема патрикия Иоанна прикрывает дорогу в долину. Когда Симеон объединил Болгарию и стал угрожать Византии, турмы[125] фемы стратига Иоанна выдвинулись к самым горам...

Патрикий тоже жил в деревне, покинутой болгарами, в просторном доме, некогда принадлежавшем одному из сторонников Симеона. Был уже вечер, и Иоанн готовился ко сну. Годы и походная жизнь давали о себе знать. Патрикий был грузен и сед, под глазами темнели набрякшие мешки.