— Володя, спасибо! Было очень хорошо. Правда.

Он стесняется до глупости. Мне действительно было хорошо. Я обнимаю его. Мы стоим напротив парадного. Я целую его в ухо, и его волосы касаются моей щеки. Шелковистые, рыженькие. Он боязливо касается моих плечей. И потом вдруг, как задохнувшись, сжимает их и целует меня в рот. Сильно. Он наклоняет меня назад, и я уже чувствую затылком свою спину — он целует меня в шею. Мы можем пойти в подъезд и целоваться, целоваться… Не надо. Лучше так все оставить.

— Иди, Володя. Пока.

— Я встречу тебя завтра с работы.

Я целую его в веснушчатую щеку и убегаю в парадное. Как хорошо, что мы не вошли в него — как всегда, темно и воняет мочой.

Лифт открывается. Свет из него освещает площадку. Откуда-то из угла выходит Александр. Он выгоняет из лифта Людмилу и Жана и впихивает в него меня. Мы поднимаемся вверх, и он вдавливает меня в тонюсенькую стеночку. Кто-то выцарапал на ней: «Эльвис Пресли — король рокен рола». Он, как котенка, держит меня за шкирку — за ворот плаща.

— Открывай.

Как просто и скупо! Военный приказ. Он буквально по воздуху пронес, протащил меня к дверям квартиры.

— Тише. Уже поздно.

— Открывай, я тебе говорю.

В «моей» комнате свет.

— Вот, Маргарита Васильевна. Ваша невинная дочь.

Торшер включен. Мать на расстеленном диване. В пижаме, чуть прикрывшись одеялом. «Капитанская дочка» в руках. Она не поверила мне, когда я прочла: «…чем прикажешь заняться? Ведь не все же бить жидов. Поневоле пойдешь в трактир и станешь играть на бильярде…» Она будто и не удивлена нашим появлением.

— Я только что был здесь. Ты, оказывается, со мной! Ты со мной сейчас перед парадной целовалась?

Он ударяет меня по лицу. Какие глаза у него… Он ненормальный и пьяный, и у него травма головы.

— Саша, прекратите здесь… Что происходит, Наташа?

Александр хватает со стены, срывает, змею.

— Происходит то, что ваша дочь, как эта змея, заползла ко мне в душу и изжалила всю. Сука!

Это уму непостижимо! Соседи… мать… «Сука» — при матери!

— Убирайся вон отсюда! Что ты устроил тут? Как ты смеешь, негодяй!

Александр пытается переломить змею о колено. Он согнулся над ней, и я вижу, как слезы капают из его сумасшедших глаз. Он напрягается, стукает змеей о колено и наконец разламывает ее. Змею. Меня.

— Саша, немедленно прекратите! Приходите в нормальном состоянии и выясняйте отношения.

Он выкидывает половинку змеи в форточку. Она с грохотом приземляется на груду ящиков в закутке, куда я бросала ключ девушке-маляру. Потрясая второй половинкой, он медленно движется на меня.

— Все выяснено, вся она выяснена, все…

Я пытаюсь вытолкнуть его из комнаты. И он, бросая вторую половинку змеи на пол, шарахается от меня и со словом «уйди!» выбегает. Несколько минут мы слышим грохот его ботинок, сбегающих вниз по лестнице.

— Боже мой, Наташа! Боже мой! Что же ты делаешь?

Я подбираю обломок змеи, верчу его в руках, потом бросаю в кресло и ухожу. Иду в бабушкину комнату, где ее нет, и причитаю на ходу какую-то галиматью.

Как я всегда негодовала, когда бабушка приносила украденные бутылочки с работы. Она один раз не выдержала и наорала на меня: «Курочку есть хочешь, печеночку парную любишь?!» Господи, да есть курочки — с Володькой-баскетболистом мы покупали. Они, правда, импортные, а значит — в два раза дороже. Вот моя бабушка и снабжала местных мясников винцом да спиртиком — за курочку. Как это все… стыдно.

Мать не пошла за мной ночью. И утром не заглянула в комнату.

А может, я повесилась?! Я пила портвейн всю ночь и ревела в подушку — чтобы соседи не слышали. Я проклинала всех и тут же молилась на иконку. Ударила себя пепельницей по лбу. Из-за того, что я сука и блядь. Гладила себя по шишке, возникшей на лбу, называя бедной, несчастной девочкой, не знающей, как жить, что делать и зачем. Проклятый собственник — я шептала-шипела в адрес Александра, — и я еще хотела с тобой жить! Да ты бы связал меня веревками, приковал бы к кровати…

Голова болит от портвейна. На работу даже звонить не буду. Врать, придумывать. Зачем? Чтобы не уволили? Так я же сама хочу бросить. Вот пусть и уволят. Трудовой книжки все равно еще нет — будущему не повредит. Какому будущему?…

Три длинных, два коротких… Что он хочет? И смеет еще нашим условным сигналом звонить! Три печальных, два веселых…

Не пьяный. Не злой. Строгий. Стоит посередине «моей» комнаты. Я у пианино. Руки на груди скрещены, как мама говорит, по-наполеоновски. Наполеон закладывал одну руку за спину, другую за борт шинели. Как Гитлер потом, как Сталин…

— Передай мои извинения Маргарите Васильевне, я ее больше не увижу.

Мог бы ей на работу позвонить, раз такой порядочный. Я стою молча в длинной, до полу, юбке, сшитой из старинного бабушкиного платья. В огромном, ее же, свитере.

— Давай все наши фотографии. Все, что со мной связано.

У Рыжего с женой контракт… Платок — лошади, цепи — висит на стуле. Я достаю из туалетного столика фотографии. Мелькает — я в одной босоножке, опираюсь на его плечо… Он кладет платок на крышку пианино и в него фотографии. Выхватывает их у меня из рук. На шкафу стоит пластиковый ослик. Он берет его и кладет в платок. Снимает маску со стены. Я подаю ему джинсовую куртку. Потрепанную. Он усмехается.

— Надеюсь, что следующая твоя жертва будет щедрее, ха…

Даю ему иконку. Он вертит ее в руках, а потом… кладет в задний карман джинсов.

— Это слишком дорогая вещь. И, тем более, ты никогда не заслуживала ее!

Ааааа! Игра. Все это игра его! Подаю ему часы. Опять усмешка.

— Оставь их себе. Чтобы знать время, когда из коек вылезать и домой возвращаться.

Мне хочется повалить его на пол, бить по нему кулаками и орать: «Аааааа!» Я молчу. Он связывает платок всеми его четырьмя концами. Гостинчик бабушке от Красной Шапочки.

— Пошли.

— Куда?

— На канал Грибоедова. Бери это барахло и пошли. Через черный ход.

Я умею быть послушной. Идем. Вниз по лестнице, через двор. Пасмурно и ветер. Это не Ленинград, а Ветроград. У Хлебникова кто-то так сказал. Из двора к набережной. Как это громко звучит. Только для Невы это название и подходит — Медный всадник, гранит, набережная. Я знаю, что он хочет сделать, — утопить узелок в канале Грибоедова. Прямо по Достоевскому играет. Подходим к чугунным решеткам. Вода какая грязная.

— Бросай.

— Почему я? Это твой… сценарий, ты его и разыгрывай!

Он зло смотрит на меня. Тянет мои руки с узелком за парапет. Но ведь он тоже держит узелок. Я отпускаю свои руки. Узелок у него в руках. И он как бы выпадает из его рук, будто бы он не удержал его, упустил.

«Откуда вы?» — спросил Пушкин, путешествующий в Арзрум, у встреченных им грузин, сопровождавших арбу. «Из Тегерана». — Что везут? Они: «Грибоеда». Тело Грибоедова они везли, убитое и изуродованное тегеранскими бандитами.

Круги на воде. Но узелок не тонет. Покачивается на ряби воды. Сашка матерится. Ветер — и подол юбки прилип к моим ногам. Какие-то люди прошли. Даже не посмотрели. А может, мы младенца убили и теперь вот утопить хотим? Им и дела нет. Сашка нашел палку. Длиннющую. Как для прыжков в высоту с шестом. Господи, прямо тыкает ею в узелок! В моего ослика! Я закуриваю. Такой ветер, что дым мне обратно в горло влетает. Глубоко в легкие. И Сашка узелок палкой глубоко под воду погрузил. Пузыри. Он убирает палку. Узелок не всплывает. У Александра пот на лбу. Смотрю на воду, ну?… Нету больше узелка. И пузырьков больше нет.

— Хочешь выпить?

Как я могу ему предлагать выпить после того, что он сделал? А он — как может он согласиться? Он соглашается.

Сидим напротив. Пьем порт. Курим. Его сигаретка между большим и указательным пальцами. Моя почти у виска, у волос, которые так выросли, что можно стянуть в хвостик… Может, это и грех — иконку утопить, но должен был. А так, все это поза. И часы…