— Слушай, а что, вам разрешают в таких коротких?

Это он о школьном платье. Я уже в прошлом году из него выросла. Но киваю головой на его вопрос. Приходит молоденькая девушка-гример. Подходит ко мне очень близко, рассматривает мою физиономию.

— Ну, ее гримировать не надо, кожа хорошая. Может, под глазами слегка. Ночью спать надо!

У меня «синяки» под глазами. Оттого что я сплю-не сплю! — с Александром.

— А что с волосами? Косички, может?…

Гримерша смеется над Борисом.

— Какие косички, Боря? У них в школах, в девятом-то классе, все курят на переменках в сортирах.

Борис недоверчиво поглядывает то на меня, то на гримершу. Ногти кусает.

— И не только курят, поверь мне. Пошли со мной, школьница!

Я улыбаюсь извиняющейся улыбкой и иду за ней дальше по коридору. На следующей двери табличка: «Синяя птица». Ничего себе! Джейн Фонда, Элизабет Тэйлор, может, я даже познакомлюсь с ними — «хау ду ю ду?»

В комнате, в которую мы проталкиваемся, в самом ее дальнем углу, стол. Это для меня. Около, как мне кажется, слишком большой кинокамеры — восточный человек в кожаной куртке и кепке. Вот такими все себе киношников представляют, обязательно в кепи. Меня усаживают за стол. Гримерша отходит к камере, смотрит в объектив. Тут же возвращается ко мне — подмазывает и припудривает мои круги под глазами, поправляет волосы. Приходит Борис и объясняет мне, что делать: «Очень естественно, смотри в сторону… дайте ручку и тетрадь… пишешь что-то…» Так тихо стало — из комнаты вышли, стоят за камерой. Мне как-то грустно даже. Голос Бориса: «Мотор!» — камера затрещала. Я пишу в тетради: «Мне грустно». Поднимаю глаза, смотрю в камеру, потом в сторону. Подпираю рукой щеку — на стене висит картинка подмигивающего Чарли Чаплина. Я подмигиваю ему. «Стоп!» И тут же все забегали, зашумели, провода куда-то потащили.

— Все хорошо, Наташа. Сделаем еще один дубль. Только в этот раз вообще в камеру не смотри. И очень хорошо с подмигиванием получилось.

Во второй раз я уже не нервничаю. Чирикаю что-то в блокноте. Борис — слева от камеры. Я смотрю на него, улыбаюсь. И подмигиваю ему, а не Чарли. «Стоп!» Оператор показывает большой палец. Борис кивает головой. Вот и все.

Хотелось бы по студии пошляться, но Татьяна ведет меня к проходной. Борис ее попросил. А то, сказал, какой-нибудь старичок получит инфаркт от этой школьницы. Ну что, теперь к Сашке? Будем сидеть-лежать — у него… Взлететь хочется! Фейерверк устроить! С сожалением оглядываюсь на двор Ленфильма — когда я опять сюда приду? Съемки ведь только в середине лета…

Подхожу к метро «Горьковская». Всего две остановки до Васильевского острова. До Александра… Рыженький! Приятель еврея-инженера. Он так всегда краснеет, что, кажется, веснушки исчезают.

— Володя! Рыженький, я сейчас на Ленфильме была. Меня снимали!

Он берет меня за руку. У него и на руках веснушки. Какой-то он уж слишком застенчивый. Из-за своей рыжести? Глупо. Это же редкость — голубоглазый, светловолосый. Все нации смешались — грузины с русскими, русские с евреями, евреи со всеми…

— Можно тебя пригласить куда-нибудь? Я так рад тебя видеть, ты не представляешь! И за тебя рад.

— Конечно, можно, Рыженький! Пригласи меня. Вот только матери позвоню.

Я зачем-то вру ей, что еду к Саше. Чтобы лишних разговоров не было? Куда, мол, с кем, немедленно домой…

— Володя, давай куда-нибудь с музыкой. Не в ресторан только.

Я совсем очумела — я ведь в школьной форме. Рыжий не верит, смеется. Я расстегиваю плащ, как только мы садимся в такси, и он заливается краской смущения, но и какого-то возбуждения. Может, действительно, строгое платье монашенки эротичнее голого тела? Поедем в бар «Баку», у Рыжего там знакомые, так что в плаще пропустят. Я просто слюной захлебываюсь, рассказывая ему о пробах. Привираю, конечно, будто бы я буду сниматься в главной роли. Он с восторгом смотрит на меня и все время подносит мою руку к своим губам. Не целует, а осторожно прикасается.

«Баку»… Сколько я не была уже тут? Год. С прошлой зимы, когда мать искала нас с Ольгой в этой, по ее выражению, клоаке. Мы «отдыхали» на чьей-то квартире… Как нежно я называю еблю: отдыхали! Дуры набитые! С кем только не уезжали мы из этого бара! Да и все девчонки, приходящие в бар, покидали его с кем-то. Бегали в туалет и решали — ехать или нет… дать — не дать… как свалить? номерок от гардероба у него…

Сейчас я вхожу сюда со странным чувством превосходства. Все-то я об этом месте и его посетителях знаю…

Рыженький дает гардеробщику трешку, и меня пропускают в плаще. Поднимаемся по лестнице. По той самой, по которой зимой девчонку за волосы тащили.

— Наташа, у меня ведь рубашка под пуловером. Ты надень его на платье, получится, будто у тебя юбка коричневая и бордовый свитер. Передник только сними.

Я захожу в туалет. Боже мой, я ведь только о ней подумала, о девчонке, которую за волосы… Она опять здесь, и глаза опять заплаканные. Опять ее что-то заставляют делать. Засовываю передник в рукав плаща, как шапку и шарф в детстве… Хочет она, значит, хуй, например, кому-ни-будь отсосать в этом же туалете — раз здесь!

В баре темно, как у негра в жопе, — Зося бы так сказала. Две девочки танцуют. Все та же публика — наглые центровые хуи и парочки, троечки пиздюшек типа — и хочется, и колется.

За наш столик уж, конечно, никого постороннего не подсадят — Рыжий что-то пошептал бармену. Официант шампанское приносит. Мы сидим друг против друга, и наши колени касаются под столом. Странное ощущение в момент их соприкосновения. Будто спазм в паху, прямо между ног. Какая я блядь! Мы выходим танцевать. Под Азнавура. «Ля богема, ля богема» — да, очень кстати для этого места. Богема… ха-ха! Рыженький боязливо держит свои руки на мне, не пытается привлечь к себе, прижать. Ну и хорошо! Пусть я как что-то хрупкое в его руках, к чему он боится прикасаться. Особенно это приятно в этом баре, где столько грязи было. Да и сейчас есть. Не со мной только.

— У тебя тушь на пальцах. Зачем ты ходишь на работу? Тем более такую… не подходящую тебе?

— Это временно… как и всё, впрочем. Но я уйду. Вот съемки начнутся, и я брошу. И вообще я хочу уйти из дома. Я с мамой и бабушкой живу. Так они мне надоели!

Рыжий опять держит мои руки, но сейчас не просто касается, а целует. Сашка мне никогда руки не целует. Официант вытирает лужицу вокруг бутылки.

— Хочешь, живи у меня.

Ничего себе! А он сразу как бы оправдывается.

— Я все равно там не живу. Я у жены живу… пока.

Господи, жена какая-то! У всех свои проблемы.

— Трудно объяснить ситуацию… Ну, у нас договор такой. Из-за денег. Контракт своеобразный.

Людка рассказывала, что за границей, когда женятся, то заключают брачный контракт. Чтобы в случае развода не произошло никаких казусов с делением имущества. Это значит, они, еще не поженившись, уже думают о том, как бы кто друг друга не объебал при разводе. Чтобы не было потом удивленного лица — как, это разве не мое?! Как логично, умно… мерзко.

— Спасибо, Володя. Но… Я ведь тебя и не знаю совсем. Да и ты меня, может, я аферистка?

— С такими глазами? Не поверю.

Мне грустно. Если бы я согласилась, то не обошлось бы без ебли. Не то что я не хотела бы с ним переспать, но это было бы, как плата. За квартиру. И он наверняка не обрадовался бы, узнав, что я в квартире буду жить с Александром. Но, может, я напрасно так думаю, может, Рыженький от всей души и, может, не все только из-за пиписьки, будь она проклята…

Рыжий провожает меня домой. По Садовой, мимо Гостиного Двора, мимо Банковского сада. Дальше, дальше — переулок. Как смели переименовать его из улицы Гороховой в переулок Дзержинского?! Ведь там же Рогожин жил! Может, взаправду… Там он Настеньку бритовкой… Может, Достоевский сам, как Идиот, шел по Гороховой! искал рогожинские окна…

Мы входим в мой переулок. Я держу Рыжего под руку, но, пройдя несколько шагов, почему-то опускаю руку. У самого моего парадного автобус. Туристический. Как странно — в переулке стоянка запрещена.