— Могу себе представить русского Ваню дрочащим под такие приглашения!

Пошляки и циники! Все обосрут, ничего не пожалеют!

Хотя в глубине души гордятся, что эти «дрочащие вани» войну выиграли. Игра закончена. Дурдом достает из кармана пачку, сложенную вдвое. Сколько денег!

— Наташа, принеси мне стаканчик мой!

Скандинав просит меня, из кухни. Дурдом ехидно посмеивается.

— Понеси, понеси ему — он тебя выебет.

Володька машет рукой, говорит, чтобы не обращала внимания. Манера, мол, у Гриши такая. Пиздострадатель хуев этот Гриня! Кому хочется с ним связываться, если у него такие манеры! Чтоб ты еще двадцать лет носился по Невскому со своим несчастным хуем!

Иду на кухню. Скандинав углубился в изучение холодильника. Достает банку икры, ищет открывашку.

— Любишь икру, Наташа? Сейчас мы ее приговорим, а то Дурдом совсем зажрался — крабы, икра, сервелат… И по рюмке водки.

Какая красивая икра! Как жемчуг черный. Открывание водки — отвинчивание пробки — доходит до Дурдома. Он прибегает.

— Ну, блядь, я так и знал! Это ж не мое! Мишка, пиздец твоей икре и водке!

Мишка-Анджела Дэвис входит, печально стоит в проходе.

— Славик, я всегда знал, что ты наглый, как танк. Мать меня доконала с этой икрой.

Славик-скандинав режет хлеб. Очень тонко. Ноль эмоций.

— На хуя вам икра в Израиле?! Лучше выпьем и закусим сейчас. А там неизвестно — может, тебе и пожрать негде будет! Ловите миг удачи.

Володька тоже уже на кухне. У него довольная рожа — выиграл, наверное, не только отыгрался.

— Мишань, вы ж разрешения еще не получили. Чемоданы уже, что ли, пакуете?…

Миша не злой, а даже смущенный. Сует палец в огромную банку икры, облизывает его.

— Бляди вы непонимающие! Я этой икры в своей жизни столько съел!.. Но что я буду спорить с мамашей. Захотелось ей икрой заранее запастись, ну и пожалуйста. Только чтобы не трогала меня.

Зачем ему икра в Израиле? Не верю, что это самое ценное, что есть у него с «мамашей». Скандинав дает мне бутерброд. Мне как-то неловко есть икру Анджелы Дэвис. Может, им там не то что негде, а нечего будет есть!

— Ну, давай, капитан, по рюмашке — и пойдем.

Володька подмигивает мне, протягивает рюмку водки.

— Что за блядство!.. Пойдем…

Дурдом запихивает в рот кусочек хлеба, на который набухал тонну икры.

— Привел чувиху без разрешения, выиграл и «пойдем»! Может, она и не хочет.

Он сильно чокается своей рюмкой о мою, проливая мне водку на руку. Тут же хватает ее и целует. Облизывает. С набитым икрой ртом. Мерзкий!

— Нет-нет, мне пора!

Я вскакиваю, но меня заставляют выпить оставшуюся водку и съесть бутерброд. Я охуела от них всех. Домой хочу.

— В следующий раз приходи одна, Наташенька. Не люблю соперников.

Мы вприпрыжку спускаемся с Володькой, который мне тоже надоел, по лестнице.

— Ничего, капитан, еще не поздно. Ругать не будут.

— И тебя жена ругать не будет.

Я говорю это саркастично, но он не понимает — подсчитывает, наверно, в каком он плюсе. Садимся в такси. Лучше бы он денег дал, и я уехала бы одна. Но он собирается «проводить» меня домой. Джентльмен, бля! — как говорит Дурдом.

— А что, этот парень Миша действительно уезжает?

— Да. У него тетка в Штатах.

Насколько мне известно, никаких таких Мишань с банками икры и с мамашами в Америку не пускают. Он же в Израиль едет, при чем же тут Штаты?

Такси останавливается на углу моего переулка и канала Грибоедова — в самом переулке остановка запрещена. «Пока, капитан». — «Пока, Володя». Никаких уговоров о следующей встрече. Может, мы еще полгода не увидимся.

Два длинных звонка, три коротких — Александр. Нашей семье в квартиру пять звонков, но мы с Сашкой договорились об особенных. Лично мне. Один звонок — общий. Два — соседям, которые переехали. Их две комнаты еще не заняты — запертые белые двери. Бабушка должна быть счастлива — как она всегда возмущалась шарканьем тапок главы этого семейства! А их сыну уже девятнадцать. Он мне никогда не нравился. Очкарик тощий. Дураки очкарики — знаешь, что в твоей внешности недостаток, так сделай так, чтобы его заметно не было! Займись спортом, накачай мышцы, выработай суровое выражение лица. А они наоборот — голову в хилые свои плечи, ссутулятся и — бочком по стеночке. И нос еще морщат, очки поддерживая.

Три звонка недавно появившемуся семейству. Ребеночек у них. Орущий и ссущий вонючей мочой. Четыре — Буденштейнам. Тете Ире и ее мужу. Они пенсионеры. Целыми днями нанизывают на метровые проволочки бусинки, а потом сдают их на фабрику детской игрушки. Из них там счеты делают. На них дурочкам в возрасте семи-восьми лет прививают любовь к счетоводству, и они мечтают стать кассиршами. Буденштейны многодетные. Их дети приходят со своими уже детьми, и они допоздна застольничают. Хором поют еврейские песни. И тетя Ира нас всегда угощает фаршированной рыбой.

Вернувшись после встречи с Володькой, долго мылась.

Ванну я не принимаю уже лет пять. За исключением возвращения с юга. И тогда я мыла и терла ее щелоками, «лотосами» и «мечтами». Все равно она осталась с желтыми пятнами. Я думаю — столько лет по ней ерзают жопами разного калибра! Пришлось удовлетвориться колким душем.

Я открываю дверь Александру, мы влетаем в «мою» комнату и врастаем друг в друга. Странное чувство неловкости после разлуки — не знаешь, как себя вести. Неуверенность. Или уверенность, но одноногая, как цапля.

Сашка достает из пакетика корягу. Отшлифованную. Лаком покрашенную. С глазками! Это змея!!!

— Страшно? Ха-ха! Сам сделал. Ну-ка, повесим ее.

Он даже гвоздики маленькие принес. Странный подарок любимой девушке! Я — змея. Намек, что ли? Сашка прикрепляет змею над пианино. Она не плашмя на стене, а выступает на полметра. Извивается. Александр очень доволен собой. Хватает меня, мнет, как плюшевую игрушку.

— Что, ослик, отбрыкиваешься, да?

Я высвобождаюсь из его объятий, чувствую себя неловко.

— Мама дома. Она с тобой поговорить хотела. Со мной уже поговорили. Устроили родительское собрание… А ты хорошо выглядишь. Отдохнувший, как после курорта. Цветешь и пахнешь.

— Подъебочки твои, Наташка, неуместны. Если у меня рожа посвежела, так это от ветра…

Он стоит у туалетного столика, перед зеркалом. Как всегда, чуть сгибает колени, как бы приседая. Это по привычке — дома у него зеркало низко висит, голова в него не умещается.

— …и от солнца лесного. В городе еще тепло, а там… Особенно если спишь прямо на земле, холодно. Как в школе?

— Как и должно быть в школе — муштра и запудривание мозгов. Кофе хочешь? Я сделаю.

Иду на кухню. Мне не нравится, что он такой веселый. Побритый. В новых ботинках. У меня злость и раздражение из-за того, что он такой вот… беспечный? Я возвращаюсь в комнату и слышу материн голос еще из коридора: «Вы понимаете всю серьезность?». Александр стоит у дивана, она у кресла.

— Наташа, ты хоть не пей кофе! Три чашки уже выдула. Постоянное отравление организма — то никотином, то алкоголем, то кофеином. Вы много курите, Саша? Сколько же сигарет она при вас выкуривает?

Почему бы тебе не спросить, мамочка, сколько раз она кончает с вами?

— Вы знаете, Маргарита Васильевна, я почти бросил. Последние дни ни одной сигаретки. На природе как-то даже стыдно курить.

Мать усаживается в кресло. Тогда и Сашка садится.

— Боже мой! что это за страсти?! Откуда это, Наташа?

Это она о змее. Ее голова так забита мыслью о моей гибели, что она ничего вокруг не замечает.

— Да вот нашел корягу в лесу. Показалась формы забавной. Ну и сделал… нечто…

— Вы прямо на все руки мастер! И реставрируете, и готовить умеете, как Наташа говорила, и вот какие… изготовляете. Прямо не верится, что вы способны на что-то плохое.

Мне хочется уйти. Пусть он сам, один, повыкручивается, пооправдывается. Хоть раз.

— Но, к сожалению, я хотела поговорить не о ваших положительных качества, а о зле, которое вы причиняете Наташе.