Лежу на пляже. Передо мной скорлупки яиц, как ракушки. На пляже есть замечательно. Из яиц, правда, не очень-то разнообразные блюда приготовишь. Сашка, по-моему, все время голодный. И вот уже два часа, как он бегает в поисках квартиры.
Он спросил меня, как я стала женщиной. Глупо как-то звучит. Не была, не была я женщиной, и вдруг — бац! — стала через десять минут. А так оно и было. Буквально несколько минут. Был день проститу… то есть конституции. Его звали Джефом. Я глядела на его блаженствующую рожу и не верила, что ему так приятно меня ебать. Потом он резко вскочил, и немного спермы капнуло мне на живот.
А остальное он спустил в стакан, стоящий на полу. Утром кто-то смеялся над его заботливостью… Грязноватенько все это сейчас кажется. Джеф какой-то усатый, волосы до плеч, комната, заваленная фирменным барахлом. Стакан со спермой. Ничего я этого Сашке не рассказала.
На другом берегу моря — Турция. У них, интересно, наказывают за сожительство с несовершеннолетними? Кто-то говорил, что за границей даже документов не спрашивают. Прямо так всем на слово и верят? Наделал всяких дел, назвался другим именем и ухуякал на пароходике. В прошлом году здесь пограничники задержали двоих. Они на резиновой лодке на другой берег собрались. Турецкого табачку им захотелось…
— Ну все, Наташка! Будем жить у Сенечки-безрукого. Только что освободилась комната. Она, правда, напоминает консервную банку. Из жести.
Ну, у безрукого, так у безрукого. Поднимаемся вверх по дорожке. «Консервная банка» над самым морем. А рядом на поляночке за решеткой — осел. К колышку привязан. Увидев нас, он вытягивает шею, оттопыривает губы и вопит. Но его жалко — из-за короткой веревки он до миски с водой не может дотянуться.
— Тебе всех, Наташка, жалко, кроме меня.
— Интересно, за что же тебя жалеть надо? Здоровый мужик! Вон у тебя зубы какие огромные, как у осла, только белые, ха-ха!
Александр вдавливает меня в решетку, и я кричу, испугавшись осла.
— Вот! Это ты на осла похожа — орешь так же, губы оттопыриваешь и упрямая, как осел. Ослик ты!
Сначала была корова, потом хвостик, теперь ослик. А Дача Ковалевского — настоящий живой уголок, по школьному определению. Сенечка-безрукий гордо расхаживает по своему владению. Двор с такой же жестяной, как и наша времяночка, кабинкой душа посередине. Дом, увитый плющом, а рядом почему-то грядки с луком зеленым. Чтобы пожить на море какие-то пару недель, надо прописываться. Но Сенечка даже не спросил у Сашки документов. Тем лучше — Александр не паспорт взял, а военный билет. Младший лейтенант он всего. Но командовать любит. В голосе всегда повелительные интонации. Даже имя когда произносит — «Наташа», — и дальше должен последовать приказ.
* * *
Времяночка такая узенькая, что две казарменные коечки вместе не соединить. Сашка сидит на своей и доедает нашу неизменную яичницу, кусочком хлеба собирает расплывшийся белок со сковороды. Сопли. Или сперма. Ненавижу яйца! Скоро надо будет ехать в город и покупать билеты на поезд. В Ленинград возвращаться. В семью, в школу… Страшно! А вдруг меня не в школу, а на работу отправят? В булочную к Зосиной мамаше… Сашка пообещал проводить меня в школу первого сентября.
— Ты еще не все ногти съела? Могу тебе свои предложить…
Когда я нервничаю, то всегда ногти кусаю. С детства привычка. Но тогда это объяснялось глистами. Мать пичкала меня таблетками, а я грызла ногти до крови. Мой брат тогда жил с нами — я совсем маленькая была, он еще даже в армию не пошел. Мы как-то вечером собирались уже ужинать. Я стояла у большого стола, который был выше меня. И вдруг я почувствовала у себя в штанишках, на мне такие тепленькие штанишки в цветочек были надеты, что-то шевелящееся. Я засунула руку в штанишки и вытащила из них прямо на тарелку — глиста. Длинный и тонкий глист! Мой брат ударил меня и не стал ужинать. Я разрыдалась, и мама успокаивала меня. А мне так обидно было…
— Саша, а в Одессе лучше одеваются, чем в Ленинграде. Все бабы на платформах!
— Жулики!
У меня чуть не вырвалось: «А ты не жулик разве?» Но он бы ответил, как моей маме, что то, чем он занимается, за границей называется «бизнес», а человек — «бизнесмен».
Я ложусь в узенькую кровать рядом со своим «бизнесменом». И когда он уже во мне, я открываю глаза и вижу его. Его качающееся надо мной тело, закушенные губы, напряженные мышцы, и мне хочется завизжать и заплакать от восторга. Еби, еби меня! Будь во мне. Мне так радостно быть в твоей власти. Дать тебе властвовать. Это ведь я тебе даю.
15
Мы вернулись в Ленинград. Мужчины в белых рубахах с закатанными выше локтей рукавами, женщины в цветастых бесформенных платьях с желтыми подтеками под мышками стукали кулаками по полосатым шарам, потрясали ими над ухом. Арбузы продавали на всех углах.
Все спешили. Всех было много. Много загорелых лиц. Бабок с детьми. Они шли из универмагов, где покупали новые портфели, школьные дневники для новых двоек и замечаний родителям. Кучки толпились у автоматов с газированной водой. Там был всего один стакан. Ожидающие с нетерпением смотрели на уже пьющего: «Поторопитесь, гражданин, всем пить охота!» Вода капала с подбородка на рубашку.
Даже в окно «моей» комнаты, той, что выходит во двор, влетал шум города, прощающегося с летом. Было время обеденного перерыва. Мы сидели с Александром на диване. Рядом на полу лежали сетки с помидорами, грушами, огурцами. Мы покупали их на маленьких станциях, прямо из окна поезда.
Вошла мама. Улыбнулась. Встала у пианино.
— Здравствуйте, Маргарита Васильевна. Вы прекрасно выглядите. Загорели.
Да, мама была загорелая, с блеском в глазах.
— Ну я не так, как вы, конечно, загорела… Провели вы меня, черти! Небось, голодные! На одной любви не проживешь. Мясо тоже надо кушать. Ох, худющие какие!
Она вышла — наверняка пошла на кухню готовить. Александр стал собираться.
Я увидела его из окна бабушкиной комнаты: он перебегал переулок.
— Ну что, дочь моя, может, ты поделишься со мной своими, вашими, планами?
Мама сидела за столом и ела «супчик».
— Мамуль, ну чего ты? Ты же записала меня в школу. Пойду завтра на медосмотр. Буду в школу ходить…
Из арки двора, на противоположной стороне переулка, вышла Ольга. Тоже вернулась. «Ооо-ля!» Она посмотрела вверх, замахала рукой. Потом повернула руку тыльной стороной ко мне, пряча на ладошке большой палец, — придет в четыре.
— Ты должна вернуться в свою среду. Учиться, а не ублажать Сашу по ночам. Я уезжаю на дачу и надеюсь, что ты сама себя в школу соберешь. Не заставляй меня не спать и переживать о тебе каждую минуту.
Она опять в мире с Валентином. Воблу ему с пивом везет. Я подошла к ней, когда она уже выходила из квартиры.
— Мамочка, спасибо тебе. Ты не волнуйся, мамика.
Я обняла ее. С какой радостью она прижала меня к себе! Как обрадовалась она, что я к ней подошла. Сама она будто боялась. Она беззвучно заплакала.
— Гуленька моя, доченька. Дай-то Бог, чтобы все было хорошо.
Соседи тоже вернулись. Ирина Яковлевна, которая нянчила меня, когда ни бабушки, ни мамы не бывало дома, как-то бочком прошмыгнула мимо меня в коридоре. Пролепетала что-то про мой загар. Я пошла в ванную. Сбрила волосики под мышками. Сашка смеялся, говорил: «Как пиписька!» — тыкаясь своим членом под мышку. Он, наверное, тоже ванну принимал. И грязи, наверное, было не меньше. Серые клочья на стенках. Пляж Дачи Ковалевского, соль Черного моря, пот любви на узкой кровати.
Пришла Ольга, и мы стояли перед зеркалом, разглядывая себя.
— Наташка, ты — как негритос!
Обычно она всегда более загорелая, чем я. Я никогда не завидовала ей, но порой считала, что все ей незаслуженно. Из-за того что у нее и мама, и папа, она каждый год ездит отдыхать с ними на юг. На Кавказ они все время ездят. Опять она в себя кого-то влюбила. На этот раз в Абхазии. Я была уже чуть выше Ольги, худее. Ее круглые щеки сделались совсем шарами. Отъелась на шашлыках.
