– Нет, не все ещё скурвились. Хоть у одного ума хватило вспомнить. Вот послушай. – Солдатеич, потрясая кулаком над головой, стал читать с выражением: «Россия – карлик, я поставлю её на колени!» Это в семнадцатом веке ещё каркал Карл двенадцатый, король Швеции. И что в итоге? Швеция навсегда лишилась статуса великой державы. А вот ещё. «Я покорю отсталую Россию!» – это уже в восемнадцатом веке грозился некий Фридрих, император Германии. И что в итоге? В 1759 году русская армия взяла Берлин. А вот ещё. «Россия – колосс на глиняных ногах!» – это Наполеон, император Франции, девятнадцатый век. И что в итоге? В 1814 году русская армия вошла в Париж. А вот ещё. «Я завоюю СССР к концу года!» – это уже Гитлер похвалялся летом сорок первого. А что в итоге – мы с тобою, Долюшка, отлично знаем, да?

Жена, ослабев от болезни, заснула, так и недослушав политинформатора.

Солдатеич тихонько открыл чугунную дверцу, все «фашистские» газеты побросал в огонь, а ту, где говорилось о победах русских армий, в сторонку отложил, чтобы потом ещё разок перечитать.

После «фашистских» газет он руки с мылом вымыл. Постоял у окна и подумал, что надо бы кормушку зарядить дробовым зарядом гречки или проса: кормушка для птиц – фанерный домик, ещё Николиком сколоченный в школе на уроке труда – висела в палисаднике.

Снегири слетели с кормушки под окном – испугались лошадиного топа.

Купидоныч, бывший старшина, который последнее время частенько жил в райцентре у старшей дочери, в зимний полдень на санях примчался.

– Ехал мимо, дай, думаю, проведаю, – загудел он возле порога, отрясая белых голубей с воротника – весь тулуп завьюжило. – Ну, как вы тут, ребята?

Солдатеич палец приложил к губам. – Доля спит. Пошли на кухню.

Сели за стол. Стародубцев казённой водки предложил с морозу – поллитру держал для компрессов. Купидоныч не отказался, хотя заметил вскользь, когда уже рюмаху осушил:

– Из пулемёта лучше!

Солдатеич забыл, что речь идёт о самогонном аппарате, придуманном из пулемёта. В недоумении посмотрел на Купидоныча. Вздохнул.

– А ты чего гоняешь по степям в такой мороз?

– Дочке помогаю. Их две у меня, если не помнишь. Старшая работает учителкой в школе. – Рукосталь посмотрел на сани за окном. – Тетрадки к нам стали поступать из-за границы. Гумани…Мани-мани… Как её? Гуманитарная помощь. Вот, погляди, Гомоюн. – Он тетрадку из-за пазухи выудил. – Нравится?

– Ну, а мне-то что? Писать на них? – Солдатеич пошуршал чистыми страницами. – Хорошая тетрадка.

– Хорошая. – Купидоныч посмотрел в пустую рюмку. – За такую помощь спасибо надо бы сказать заморским покровителям. Нашим-то властям не до тетрадок нынче. Кресла делят. Заводы и фабрики по карманам рассовывают. А заморский дядя, руководитель какого-то фонда, подумал о русских детишках. О бузотерах наших. Тетрадки, видишь, напечатал. Штук десять миллионов. Только необычные «китрадки». Посмотри на обратную сторону.

Солдатеич перевернул «китрадку» и обалдел. Глаза от изумления распухли. Он редко матюгался, а тут не выдержал.

– Вот ни ху-ху! – выпалил, как выстрелил картечью.

На оборотной стороне тетради, где обычно помещали таблицу умножения, красовались портреты президентов Америки.

– Мелочь, казалось бы. Да? – Рукосталь без спросу взял бутылку, налил себе и залпом осушил. – Мелочь, да. Но капля, которая, как известно, камень точит, – это ведь тоже мелочь. И таких мелочей от заморского дяди, а также от заморских разных тёток – с каждым днём, с каждым годом – приходит всё больше и больше. Там, на складе, я видел учебники по русской истории. Тоже заморские.

Они помолчали, угрюмо сопя. Снегирь под окно прилетел. Поглядел на мужиков и красной каплей брызнул в белизну заснеженного палисадника.

– Ну, и что ты с «китрадками» этими думаешь делать? – Как это – что? Я дочери везу.

Мрачнея, хозяин наполнил рюмку, пододвинул гостю. – Дочери помочь – святое дело. А другу своему? Фронтовому брату? Разве не поможешь? Купидоныч выпил. Крякнул. – А ну, подробней. В чём дело-то?

– У меня дрова сырые. Ни черта не горят. А тетрадки-то сухие, надо полагать.

Однополчанин несколько секунд бестолково смотрел на него.

– Да ты что? – Он погрозил обрубком указательного пальца. – Меня дочка убьет.

Стародубцев заглянул ему в глаза. – А тебя убьют и так, и так…

– Не понял, Гомоюн. Чо ты буровишь?

Хозяин достал из буфета граненый стакан, до краёв набуровил.

– Пей, братуха. Закусывай. И запомни вот что. Я тебя сам удавлю, если ты «китрадки» эти в школу отвезёшь. – Солдатеич телогрейку сдёрнул с вешалки. – Пошли. Половину выгрузим в сарай, а половину в сенцы. Мне скоро топить будет нечем. Прижимает нынче, просто ужас. Как дальше зимогорить, ума не приложу. Да мне бы ничего, но Доля мёрзнет.

Зимними днями он печку не успевал кочегарить, изумляясь тому, как быстро тепло исчезает. Как это так? Почему? Дыры, что ли, в избе появились после землетрясения? Или хозяин отдушины забыл закрыть на зиму? Степан Солдатеич не поленился, раскопал сугробьё под окошками, проверил отдушины. Всё там закрыто, всё запечатано, как всегда это делалось на пороге предзимья. Так в чём же загвоздка? Печка перестала жар сохранять? Так нет же, нет. Солдатеич специально приглашал печного мастера. Тот посмотрел, обстукал и обнюхал и, пожимая плечами, сказал, что всё в порядке. А между тем, изба – ещё совсем недавно прочная, надёжная – день ото дня выстывала. В дальних углах уже даже крахмальная изморозь кружева распустила не похуже вологодских кружевниц.

Изба теряла душу – вот что не сразу понял хозяин. А душа в этом доме – Доля Донатовна. Её теплом всё было тут согрето. Её руками всё здесь обихаживалось, прихорашивалось. А как только стала хозяйка сдавать, так сразу же всё охолонуло, всё пошло под уклон, приходя в неисправность, в негодность.

И приметы, в которые Стародубцев не очень-то верил, наперегонки пошли, полезли в дом и полетели. Мыши, например, по всем углам нахально стали шастать, портить Долину одежду. Пальто погрызли, обувь, платки, носки – ничего из этого уже не пригодится ей. И птица в дом влетела – не к добру; хотя она влетела, спасаясь от мороза. Но примета есть примета – хочешь, верь, а хочешь нет. И дурные сны тревожили всё чаще. У Стародубцева зуб, например, выпадал во сне. Огромный белый зуб – зубище, на пенёк берёзовый похожий. И не просто так он выпадал – фонтаном хлобыстала кровь. Кровный родственник, значит, помрёт.

Он просыпался с громко бьющимся сердцем – кулаком колотило по рёбрам. Прислушивался к дыханию жены. Уходил на кухню покурить.

Время шло, морозы отступали. Доля Донатовна, хотя и побледнела за зиму, но улыбалась – назло печалям. И Степан Солдатеич глазами сверкал, хорохорился, будто сам себе сказать хотел: иди ты в баню со своими старыми, плесенью покрытыми приметами. Хорохорился он, хвост пистолетом держал. А сердце ныло, ныло с правой стороны. Сердце скулило, как та собака, обострённо чующая близкую смерть человека, рядом с которым она находится.

Потом погода понемногу развесеннилась. Солнечная ростепель в окошко постучалась – первыми капелями, первым дождём. И Доля Донатовна сказала с печальной улыбкой:

– Ну, вот и дождалась…

– Кого? Чего? Тепла? – не понял Стародубцев.

– Не хотела я, Стёпочка, чтобы зимою вы землю долбили, копали мне…

– Ты брось! – Он стукнул ладонью по столу. – Мы тебе и весною не будем копать! Не надейся! Выкинь эту дурь из головы!

Она помолчала. Вздохнула. – Ну, не весной, так осенью…

– Ладно, пускай будет осенью. Тока лет через десять, пятнадцать. Поняла? Куда тебе спешить? Спешить не надо, милая. – Он достал газету из-за печки. – Вот, слушай, как тут сказано. «Кто понял жизнь, тот больше не спешит, Смакует каждый миг и наблюдает, Как спит ребёнок, молится старик, Как дождь идёт, и как снежинка тает». Омар Хайям.

– Да, да, кошмар краям, – согласилась Доля Донатовна. – Теперь кошмар не тока по краям. И в самом центре. Звёздочки с Кремля уже убрали?