– Если ты ещё раз на этот двор заглянешь, – проговорил сквозь зубы, – тебя вперёд ногами отсюда вынесут!

Не прошло и минуты, как чёрная «Волга», остервенело взревев за воротами, развернулась и укатила в пепельный морок.

– Вот это уважил! – восхищённо сказал Рукосталь, снова появляясь на крыльце. – А кто это?

Хозяин ответил не сразу. Побледневший, взъерошенный, раскалённо сверкая глазами, он прошёлся по двору. Взял топор возле поленницы и чурку одномахом развалил – здоровенную, сучковатую, с которой прежде справиться не мог. Отшвырнув топор, он глубоко вздохнул несколько раз.

– Это одна хорошенькая сволочь, – туманно объяснил он. – Недавно из Москвы прислали в область. Со мной на пару будет пахать на тракторе.

– Пахать – это ладно. – Рукосталь задумчиво смотрел в ту сторону, куда умчалась «Волга». – А если он тебе отомстить надумает?

– А что он сделает? Разжалует до рядового? – Солдатеич усмехнулся. – Нет. У меня такое ощущение, что у него рыло в пуху. Из Москвы не просто так турнули.

Деревянная бочка с водою стояла в углу просторной ограды. Стародубцев руки вымыл, об гимнастёрку вытер. Папироса, которую он прикурил, лихорадочно приплясывала в зубах.

– Гомоюн! И за что ты его угостил? – поинтересовался бывший старшина.

Стародубцев ухо поцарапал – несколько уродливое ухо, по краям подрубленное, похожее на дубовый листок на вершине русоволосого дуба.

– НКВД и СМЕРШ, – начал, было, рассказывать Солдатеич, – они тогда свирепствовали, сам прекрасно знаешь.

Жена Стародубцева выглянула из-за двери.

– Мужики! – Голос яркий, радостный. – Сколько можно дымить? Там люди ждут. Пора за стол.

Старогородская школа иконописания – с далёких незапамятных времён – своими святыми ликами в первую очередь обязана женщинам. Здесь, на Русском Севере, испокон веков поклонялись Параскеве Пятнице, Анастасии. В ряду святых чаще всего можно увидеть самобытную эмблему Старгорода – Знамение. И нет ничего удивительного в том, что главная святыня Русского Севера – старогородская икона Божьей Матери «Знамение Пресвятой Богородицы».

Пройдёт немало лет, прежде чем Стародубцев поймёт, на кого похожа была его Доля, миловидная жёнушка Доля Донатовна. А пока не прошли эти годы, пока не набрался ума Солдатеич – он только сердцем чувствовал божью благодать, солнечный свет, струящийся от любимой женщины.

Доля Донатовна – несмотря на многие житейские проблемы и невзгоды – всегда была тихая, скромная, с голубыми глазами, с большою пшеничного цвета косой на груди, с губами в виде сердечка. Красота её была неброской, но задушевной. Красота, как бы светящаяся изнутри – красота её чистой, открытой души, изумительно кроткой, всепрощающей и как будто всепонимающей. Да она и в самом деле была всепонимающей – на уровне мудрого сердца и великой бабьей интуиции. Она принадлежала к тому уходящему типу славянских женщин, которых когда-то называли берегинями – берегущими, хранящими огонь домашнего очага.

Одним только своим присутствием женщина эта вносила гармонию в дом, в расхристанную душу мужика, когда ему случалось терять равновесие в житейских передрягах. Мужицкая тёмная сила, раскалённая до какой-то первобытной ярости, по ночам, содрогаясь, уходила в неё, как бешеная молния уходит в громоотвод. Доля стоном стонала такими грозовыми ночами даже плакала, но терпела – такая уж доля была у неё, такой «бедовый месяц» выпал ей, как называла она свой «медовый месяц» после свадьбы.

Года через полтора после того, как поженились, у них появилась тревога насчёт ребятишек. Как ни старался ночами Степан Солдатеич – даже старую железную кровать на любовном фронте «разбомбил» – только всё бесполезно. Доля не беременела. И появилось предчувствие, что дитёнка они сотворить не смогут. И не ясно было, чья вина. То ли муж неспособен к отцовству, то ли жена погубила в себе материнство на проклятой войне, где была многострадальной медсестрой. По густой грязюке, по взорванным снегам на передовой раненых бойцов таскала, таких тяжеленных, что не дай бог – всё внутри стонало и трещало.

– И что теперь? – шептала Доля в темноте, «в темешках», так она выражалась. – Как быть?

– Сходить к соседу, – брякнул Солдатеич и вздохнул, тяжёлой рукой поглаживая голову супружницы. – Надо на курорт попробовать.

– Ой, хорошо бы. Только там не протолкнёшься. Может, Азар Иосич нам поможет с путёвкой?

– Кто? Какой Назар?

– Пустовойко, тот, который в области. Моя подруга знает его жену.

Стародубцев помрачнел. Напрягся.

– Забудь! – приказал. – Эта сволочь – бывший наш бригадный комиссар. Политрук. В предательстве меня обвинял, хотел законопатить в штрафные батальоны. – Говорил Солдатеич спокойно, только смотрел вприщурку, словно через прицел, – верный признак волнения. – Посевная закончится, я сам раздобуду путёвку.

Неподалёку от Миролюбихи, километрах в пятидесяти, находился знаменитый санаторий, в котором когда-то сам царь Николай со своею семьёй отдыхал. Из-под земли там выходил минеральный источник, была хорошая грязелечебница, про которую знатоки говорили, что это – наше Мёртвое море в миниатюре.

Солдатеич несколько раз пытался жену отправить в тот санаторий – подлечиться, принимая целебные ванны. И сам туда съездить хотел, «подремонтироваться» после посевной, после уборки – он работал на тракторе.

Профсоюзное начальство обещало путёвку, а потом под каким-нибудь благовидным предлогом отказывало. И Стародубцев не выдержал – заявился к председателю местного профкома.

– Что, – спросил он, – засада с путевками? Царя Николая сковырнули с престола, так теперь тут другие царьки объявились?

– Ты на кого намекаешь? – спросил председатель.

– Я намекать не буду. Не привык. Я тебе прямо скажу. Если в ближайшее время путёвку не дашь мне и жене – пеняй на себя. Я сюда на тракторе приеду и устрою Курскую дугу – всю вашу контору с землёй сравняю.

Путёвки с той поры им давали неоднократно, только бестолку. Не помогал санаторий. И тогда обратились они к стародавним народным средствам.

Корень женьшеня появился у них в доме, в порошок истёртые корешки имбиря – для стойкости мужского оловянного солдатика. А для укрепления женского чрева – чего только не пробовали. Ужасно горький настой полыни. Настой грушанки и зимолюбки. Настой подорожника и росянки. Но все эти старания и прилежания не давали нужных результатов. И через полгода и через год жена оставалась по-прежнему гладкой. И уже казалась не такою сладкой. И всё чаще слёзы подкипали, дрожали в глазах у неё. И до того, как лечь в постель, женщина украдкой шептала:

– У лошади – жеребяти, у коровы – теляти, у меня нет дитяти. Как месяц растёт-нарастает, так пускай из семени семечко будет, для меня дитёночек прибудет. Господи, благослови!

И эта и другие молитвы, многократно слышанные, подспудно раздражали Стародубцева. Тиская рукой клокочущее горло, точно удерживая гневное слово, он поднимался, уходил на кухню. Папиросу ожесточённо смолил возле окна, по привычке стараясь припрятать окурок в ладонь, как будто опасаясь «ангела смерти» – немецкого снайпера, затаившегося где-то во мраке.

Белый силуэт старинной заброшенной колокольни проступал вдалеке.

«Самое лучшее место для снайпера – вон та колокольня, – размышлял Солдатеич, вглядываясь в потёмки. – Только шибко уж она кривая, там, поди, не усидишь. – Горько усмехаясь, он переставал таиться – огонёк папиросы малиновой ягодкой отражался в оконном стекле. – Какой тебе снайпер? Окстись, Гомоюн! Война давно закончилась, а ты всё никак не можешь от неё откреститься!»

Он по маленькой нужде выходил во двор, плечами передёргивал от полночной свежести. И опять смотрел зачем-то на кривую, лунным светом подбелённую колокольню – как будто большая берёза вдали над полями росла в наклон.

«Мать моя родина! – кручинился Гомоюн и по привычке почёсывал ухо, на фронте посечённое шрапнелью. – Пустое поле за деревней распахал, родить заставил, а бабу не могу раскочегарить!»