С трудом приподнявшись на скрипучей кровати, он хмуро покашлял в кулак.

– Ты чего эта, баба? Женою решила прикинуться? – Прости, – залепетала женщина, теребя концы платка. – Пришлось прикинуться, а то бы не пустили. Да я не нарочно пришла. У меня тут дедушка хворает.

– Это кто? Дед Кикима? Тысячелетник? – Стародубцев неожиданно повеселел. – А что с ним? Холодной водки выпил и простудился?

– Простудился, только не от водки. Рыбалил, да в воду упал. Солдатеич улыбнулся. Ногтями щетину царапнул. – Ладно, хорошо, что пришла, а то я, как этот, как сирота казанская.

Марфута присела на край постели, придвинулась поближе. И стало видно, как она постарела за эти годы, пока не виделись. И постарела, и подурнела. И только глаза у неё сверкали огнём золотым. Любила она Солдатеича. Да так любила, что слёзы на глаза наворачивались, когда смотрела на него, когда робко и воровато пыталась погладить жилистую руку мужика.

– Ну, всё, Марфута, всё, ступай, а то мокруши заведутся от твоей мокроты. И передай привет Тысячелетнику. Скажи, что я завидую ему. – Солдатеич тихо засмеялся. – Это надо же! На сто втором годочке холодной водки тяпнуть и простудиться. Даже завидно.

После приезда жены больничная палата преобразилась, даже посветлела, как будто в ней включилась большая дополнительная лампочка. Жена привезла чистое постельное бельё, майку, рубаху, домашние тапочки, бритву, папиросы и всякие другие причиндалы, какие муж просил. Но главное – то, что изумило главного врача – женщина притарабанила полную авоську нетленной русской классики: Пушкин, Толстой, Тургенев, Чехов, Достоевский.

– А я и не знал, что вы книголюб! – во время обхода сказал Рассохин, правда, сказал он это с лёгким недоверием.

– Ты – Жизнелюб, а я – книголюб! – сурово ответил Стародубцев и, немного помолчав, перешёл на доверительный тон. – Эх, доктор, дорогой мой! Ты удивляешься? Да когда бы ни война, дак я бы стал учителем. Языку детишек бы учил, литературе. Любил я это дело. Шибко любил. Ну, что теперь об этом говорить?

Изредка заглядывая в палату, выходящую на солнечную сторону, Рассохин отмечал идеальный порядок и чистоту, какую наводила трудолюбивая скромная Доля.

Отмечал Рассохин и другое: старый солдат всё больше спал по причине слабости здоровья. Спал, засунув под подушку то одну, то другую непрочитанную книгу – он только картинки в них смотрел, а прочитать не мог чисто физически. Даже в своих лупоглазых очках Степан Солдатеич книжный текст уже почти не разбирал – главный врач это прекрасно знал, но виду не показывал. Более того, Рассохин всякий раз старался поддержать «книжные» беседы, какие затевал вдруг Степан Солдатеич.

– Вот Платонов, – говорил он, грубыми пальцами поглаживая книгу. – Хорошо заметил. Прямо не в бровь, а в глаз.

– И что же он заметил?

Стародубцев смотрел в потолок, вспоминал.

– Если мужик войны не знал… Или нет, не так. «Когда мужик войны не видел, то он вроде нерожавшей бабы – идиотом живёт». – Степан Солдатеич вздохнул с надрывом. – Ой, как точно. Так точно, что ты даже представить не можешь, сынок.

– Не могу, – согласился Рассохин. – Я ведь тоже – вроде нерожавшей бабы. Войны не видел.

Фронтовик спохватился.

– Ну и слава богу! И не надо! – Стародубцев брал другую книгу. – Вот Лев Толстой. Могучий был старик. Да только перегнул маленько палку.

– Где? Какую палку?

Стародубцев открывал «Войну и мир».

– Ну, вот взять хотя бы эпилог. Зачем так долго жевать мочало? Так и охота сказать – иди в баню.

Старательно пряча улыбку, Рассохин слушал критику старого солдата и удивлялся тому, что действие великого романа – по словам Стародубцева – разворачивалось не на Бородинском поле, а поле Куликовом.

– А вы не перепутали два русских поля? – осторожно спросил Рассохин.

– Да как же я спутать могу? – Степан Солдатеич даже обиделся. – Как я спутать могу, когда я там однажды бывал?

– Где? На Бородинском поле? – Зачем? На Куликовом.

Главный врач задумался, насторожённо глядя на больного. – И что же вы там делали?

– Воевал. А что ещё там русский солдат может делать? Картошку сажать?

– Ах да, конечно. – Рассохин смутился. – Вы извините, я пойду. Дел по горло.

– А кто тебя держит? Иди! – как-то спокойно и запросто сказал Стародубцев, как может сказать человек простодушный или внутренне очень свободный.

Случилось это в полночь, когда больной так сладко задремал после укола – небольшая доза обезболивающего подействовала на него, как стакан хорошей водки. Мир покачнулся перед глазами и вздрогнул так, как будто землетряска по всему земному шару прокатилась.

Доли Донатовны в ту ночь в палате не было – уехала домой, бельишко постирать, в бане сполоснуться. И потому Стародубцев до утра лежал в недоумении: то ли приснилось ему, то ли взаправду хорошенько тряхонуло?

Рано утром приехала Доля Донатовна – взволнованная, бледная. Она подтвердила печальную мысль о землетрясении. Но теперь уже и так – без подтверждения – было понятно, что произошло. При бледном утреннем свете стало заметно: стена и потолок в палате треснули, рассыпав штукатурку яичной скорлупой. Стекло в окошке лопнуло. И даже на полу образовалась такая кривая трещина, какую можно увидеть весной накануне ледохода-ледолома. И совсем уже дико было увидеть за окном последствия землетрясения, а точнее сказать – самую малую толику.

Под окнами образовался овраг, безобразным чёрным порезом уходящий куда-то вдаль, за поваленную ограду.

Степан Солдатеич был удивлён, потому что знал эти края, как благонадёжные – сейсмоустойчивые.

– Это ж не Япония какая-то, – рассуждал он. – Не у подножья Везувия мы с тобою живём. Что за чудеса такие приключились?

– Чудеса, так чудеса, – как-то странно и многозначительно откликнулась Доля Донатовна.

И в душу Солдатеича в эту минуту вдруг закралось непонятное сомнение и даже подозрение в том, что ему всей правды почему-то не говорят.

Время шло, и сомнения с подозрениями только усиливались. И раздражение вслед за тем нарастало в душе Стародубцева, который не мог разобраться в своих ощущениях. Жене своей он верил безоговорочно, и даже мысли не допуская, чтобы она его в чём-то обманывала. И тем не менее…

Погода понемногу стала барахлить – осень приближалась. Желтухой заболевшие деревья столпились под окнами больницы, будто пришли на приём, только пришли не все – многие попадали от землетрясения.

Небо над районом нахлобучилось – облака и тучи грузно потянулись, брюхами едва не задевая крыши. Иногда весь день мокропогодилось. А когда подсыхало – широко вскипали ветры-листодёры. Потянулись на юг караваны тоскливо кричащих, будто подстреленных птиц. Прохлада за больничными стенами крепла день ото дня. Листва с берёз и клёнов кровоточила на подоконник, багровыми ладошками сырые окна лапала, к заборам прилипала.

Всё как будто шло привычным распорядком, давно заведенным. Но временами за окнами больницы ощущалось что-то необычное. Бог знает, почему, но что-то вроде бы сломалось в обыденной жизни. Да оно и понятно – землетряска, точно дьявольская пляска, повредила почву, поруху учинила там и тут. Но кроме этой внешней землетряски, дьявольской пляски, подразумевалась землетряска внутренняя, стряхнувшая с насиженного места душу, сердце, мысли и привычки.

Внутреннюю эту землетряску трудно было объяснить словами – можно только почувствовать. Неуловимо, непоправимо что-то изменилось, кажется, не только в природе привычных вещей, но даже в повседневном, будничном воздухе. Но что? Что именно? Непонятно было Стародубцеву.

Долгое время ни с кем не общавшийся, кроме жены и главного врача, то и дело спавший на больничной койке, Солдатеич не сразу понял, какая землетряска произошла в стране. Он только почувствовал что-то неладное.