Покусав пересохшие губы, старшина вяло посмотрел на Стародубцева. Вяло протянул свой пистолет.

– Гомоюн, – сказал бесцветным голосом, – можешь меня сдать.

Спрятав руки за спину, Стародубцев покачал головой.

– Ты уж как-нибудь сам. А я пойду. Меня тут даже не было…

Скользя по осколкам разбитого неба, отражённого в зеркале, Солдатеич вышел во двор. Передёрнул плечами. «Вот и не верь после этого, что разбитое зеркало – к смерти! – прозвенело в голове. – А старшине теперь хана, под трибунал пойдёт!» Однако через несколько минут старшина, повеселевший отчего-то, догнал Стародубцева и показал поддельные документы убитого. Этот ряженый офицер был один из тех, кого контрразведка давно уже искала по округе – СМЕРШ озверел, перетрясая и наших, и не наших; всё не могли изловить группу каких-то ловких диверсантов, орудующих под видом красноармейцев.

Бегло прочитав помятые бумажки, Солдатеич удивился. – Так тебе, выходит, не трибунал, а орден?

Рукосталь поморщился.

– Не тяни кота и зайца, догоняй наших бойцов. – А ты куда?

– А я на Валаам, грехи замаливать. – Уходя за кусты, старшина хохотнул. – Прохватило. Я ведь не железный.

И на войне, и в мирной жизни Рукосталь был человеком твёрдым, принципиально-преданным. И то, что Купидоныч до сих пор не навестил фронтового брата своего – более чем удивительно.

«Это куда же ты запропастился? С бабами своими, что ли, закрутился? Золотою стрелой Купидона стреляешь? Так ты уже как будто отстрелялся?» – размышлял Стародубцев, лёжа на кровати у больничного окна.

Лицо его было печальным. И вдруг он так задорно расхохотался – даже рот сам себе запечатал ладошкой, чтоб никто не услышал.

Солдатеичу вспомнилась одна развесёлая байка, с полгода назад рассказанная самим Купидонычем.

Шило в мешке не утаишь, говорил он. А золотую стрелу Купидона тем более. От этих стрел обычно пострелы нарождаются. Ну, вот и получился анекдот – и смех, и грех.

Простодырый деревенский мужичок по фамилии Вахлачкин и по прозвищу Вахлак в доме своём растил, растил сынишку, а потом глаза разул – купидончик вылитый, парнишка-то. Вахлак разъерепенился, потряс жену, как грушу и докопался до правды – был, дескать, грех.

Мужик ружьё сграбастал и айда – отыскал бригадира в полях у реки, вышел из-за дерева и говорит:

– Слезай, паскуда. Буду судить.

Не моргнувши глазом, бригадир сказал: – Прошу зачитать приговор.

И Вахлак зачитал – наизусть.

– Понятно, – вздохнул Купидоныч. – Имеешь право. Не возражаю. Дай только перед смертью покурить.

– Перебьёшься. Так подохнешь, гад. – Так даже фашисты не расстреливали.

Деревенский дядька дрогнул – он же не фашист. – Ладно. – Подошёл и кисет вынимает. – Покури, паскудник.

А Купидоныч в разведку ходил, ему пальца в рот не клади. Мужик даже не успел ещё кисет достать, а фронтовик уже его обезоружил.

– Тихо, земляк, не пыли и не бойся, я в тебя стрелять не собираюсь. Ну, виноват я, прости дурака. Но я тогда не знал, что эта баба – твоя жена. Только почему она смолчала? А? Не знаешь? Может, потому что ты хреновенько стреляешь по ночам? Я вот, например, стреляю хорошо и днём, и ночью. Хочешь, покажу? Только твоё ружьишко – дрянь, ворон пугать. – Купидоныч ловко распатронил старую двустволку – патроны в карман себе сунул. – На, держи свой пугач. У меня имеется кое-что получше.

Сплюнув через тёмную щербатинку, Рукосталь достал винтовку из-под сена в своей таратайке. Достал из кармана потёртый пятак, показал вахлаку деревенскому и пошёл, прилепил монетку на берёзу – метров пятьдесят. Отличный Ворошиловский стрелок, он душу из монеты моментально вынул – осталось что-то вроде медного кольца.

– Держи, браток, на память, и не обижайся. – Купидоныч протянул дырявую монету мужику, который стоял, будто в цирке, разинув рот, глазел на представление.

Но потом этот вахлак всё же спохватился.

– И ты держи! – Он треснул по бригадирской морде. Купидоныч с ног долой слетел. Откатился к телеге. Кровушку вытер с губы.

– Имеешь право, – сплюнул, поднимаясь, – а то я бы тебя уконтрапупил.

Вот так помирились они. И после этого Купидоныч замужних баб не трогал. Сначала паспорт спросит и посмотрит – нету ли штампа? И только лишь потом – у койку. Так он сам рассказывал, неисправимый врун и хохотун. Замужних баб не трогал – это верно. Зато других, которых не пересчитать – продолжал обслуживать до самого последнего денька. Точнее говоря, до самой последней ночи, когда из него улетала золотая стрела Купидона – жаркая прощальная стрела. И тогда впервые, может быть, прослезился бывший старшина. И тут же разгоготался в полночном доме вдовушки.

– От Советского информбюро! – провозгласил он, как Левитан о победе над фашистской Германией. – Ромашки спрятались, поникли лютики! Одной заботой меньше! Баба с возу – кобыле легче! Вот теперь я к жене – с чистой совестью! Никогда теперь не буду изменять! Ха-ха!

Жену себе он выбрать постарался – от природы тихую, покорную, с детских лет затурканную. Жена воспринимала Купидоныча таким, каков он есть – восприятие мудрых. Главное, что был он мужиком хозяйственным, работящим, всегда заботился о доме, о семье. Ну, а то, что налево любил заворачивать – почти что у всех мужиков походка такая.

Первые годы после войны Рукосталь порывался уехать в Калерию, «на Валаам, грехи замаливать». Но потом передумал.

– Как я брошу тебя, Гомоюн? – говорил он, сам себе удивляясь. – Ты же без меня загинешь на фиг.

Да, человек он был преданный. Стародубцев когда-то на фронте прикрыл его, от верной смерти спас, вот откуда была эта преданность. Вот почему они вместе приехали в эти края. Дома свои вместе построили, помогая друг другу. И все праздники вместе встречали, все трудности вместе превозмогали. И вдруг он запропал куда-то. Странно.

В застиранном, пожульканом, некогда белом халате, накинутом на широкие плечи, в больничных стоптанных шлёпанцах, небритый, как ёжик, нечёсаный – Рукосталь был почти не узнаваем. От него пахло свежестью осенней улицы, ядрёным табаком и еле уловимым выхлопом от выпивки – от самогонки, хитроумно выгнанной из пулемёта, приспособленного под это поганое дело.

В четырёхпалой руке посетителя болталась необъятная чёрная авоська, похожая на кусок от футбольной сетки, в которой были гостинцы: полосато-зелёный мячик-арбуз, банка соку и что-то ещё.

Присев на край постели, ржаво заскрипевшей, Рукосталь бегло осмотрел палату.

– Кордоны кругом, – заворчал. – Идёшь, как за линию фронта.

– Это ещё Доли нет, а то бы не прошёл. – Ну, да. Ей же взятку на лапу не дашь.

– Что? Как ты сказал? Ты про Вятку или про кого?

– Да, про это самое. Мы же ребята вятские, ребята хватские. – Купидоныч вяло усмехнулся, а потом угрюмо завиноватился: – Раньше навестить никак не мог. Дела.

– Всё стрелы мечешь? – подъелдыкнул Стародубцев. – Какие на фиг стрелы? Давно уж отметал. Я же рассказывал…

Левое ухо у Солдатеича, войною посеченное с верхнего краю, в последнее время частенько свербело.

– Все как сговорились, – пробухтел он, царапая ухо. – Рассохин умотал, ты тоже.

– Времечко такое, Гомоюн.

– А какое «такое»? Да, кстати! – вспомнил Стародубцев. – Твои часы трофейные идут?

– Сломались, бляха-муха. Столько лет исправно шли. И вдруг…

– И мои остановились. Как это понять?

– А вот так и понимай: остановилось время, брат. – Хоть бы Николик приехал, наладил.

– Ну, это вряд ли. Всё разворошили, как муравейник. Всю державу перетряхнули. Народ теперь не скоро успокоится.

– Погоди! А что такое? Что с народом? Что с державой? Купидоныч пятернею поцарапал макушку. Тёмно-серый волос у него уродился барашками, такими мелкими, такими жёсткими, будто металлическая стружка. Если погладишь, казалось, поцарапаешь руку.