Степан Солдатеевич Стародубцев, хозяин, жилище своё соорудил по принципу: мой дом – моя крепость.

Самый главный этап во время строительства дома, основополагающий этап – это фундамент. И вот здесь-то надо было видеть, какие валуны притарабанил Стародубцев для крепости своей – стопудовые, не меньше. Молодой он был тогда, сильный, проворный, общительный. И фронтовое братство сильно было развито в те годы – друг другу плечо подставляли.

А общем, Стародубцев за «три ведёрка водки и полбочонка малосольных огурцов», как сам он шутил позднее, на телегах и на самосвалах привёз капитальные камни для дома.

А затем – опять же «с помощью водки и огурцов» – фронтовые, от солнцепёка бронзовые братья по оружию за короткое время отгрохали дом, даже не особо напрягаясь, задорно зубоскаля друг над дружкой, весело попискивая пилами, звеня топорами, гвоздя молотками.

А послевоенную пору совсем другим накалом душа горела в людях – по сравнению с накалом сегодняшним. Каждый мирный денёк воспринимался как божий подарок, и всякая возможность что-то строить, а не разрушать, как недавно было на войне, – это очень дорого ценилось, хотя давалось почти бесплатно. Что он мог им заплатить за эту стройку? Хрен да маленько. Только шапку снять да низко поклониться. Да в любой момент придти на помощь к любому из этих бескорыстных, внешне огрубевших русских мужиков, за время войны будто покрытых зловещей окалиной, но всё же сохранивших свою живую душу – ранимую, жаркую, обострённую на чувство правды, чести и любви. Такую великую душу человек выносит только из кошмарных испытаний, из погибельного адского огня.

Весёлое и щедрое застолье-хлебосолье хозяин сгоношил после окончания строительства. Хотя ещё и мебели-то не было. За тесовым, грубо сколоченным столом восседали на широких сосновых плахах. А вместо электричества в избе горели три латунные гильзы от снарядов советской артиллерии.

– Солдатеич! – удивился кто-то из гостей, кивая на оригинальные светильники. – Откуда гильзы?

– Этого добра полно тут, – Стародубцев махнул рукою, – за огородами и по лесам.

Однополчанин, бывший старшина по фамилии Рукосталь ухмыльнулся.

– А там случайно нету огурцов? – спросил, намекая на снаряды или мины; так их называли на фронте.

– Огурцы? – Хозяин благодушно улыбался. – Надо будет посмотреть на грядках.

Славно тогда посидели они. Попили и попели от души. Поплясали под гармошку и под новенький трофейный патефон. Особенно старались два фронтовика – Стародубцев и Рукосталь. Выкаблучивались напропалую – переплясать хотели один другого. Пыхтели и потели, давая молодецкого лихого дробаря. Свежеструганный пол сотрясался, кое-где принимая в себя отпечатки подков – плахи были ещё не крашены, в золотых узорах годовых колец, блистательно зализанных рубанками.

Потом боролись на руках – мудрёного словечка «армрестлинг» тогда ещё в обиходе не было. До войны Рукосталь имел стальные руки, а в сорок втором во время рукопашной немец ему откусил указательный палец на правой руке, и она утратила стальную хватку. «Фашисты – людоеды!» – с тех пор говорил Рукосталь. Из-за этого клятого-пятого пальца его хотели отправить в тыл, но старшина спроворился доказать свою боеспособность и не ушёл с передка.

В борьбе на руках – это было у них ещё с фронта – Рукосталь частенько проигрывал. Сердито сопел, даже злился, не желая смириться с тем, что у этого «старого дуба» в руках гораздо больше горячей стали.

Возбуждённые, раскрасневшиеся, они то и дело выходили на крылечко покурить.

Рукосталь не унимался – отыграться хотел.

– А вот так могёшь? – Он брал кирпич, оставшийся от стройки. – Можешь в руках раскрошить, как сухарь?

Солдатеич сдавался, шутя.

– Мне кирпичи ещё нужны. Печку в бане сложить. Погребок обустроить.

Похохатывая, они руку друг другу протягивали, вроде бы как на ничью соглашались, на мировую.

Весна была в разгаре. Под окном черёмуха стояла в белом платьишке. Соловей сереброзвонил где-то за рекой, зеркально сверкающей в незакатном и словно бы сказочном сумраке.

Рукосталь, запрокину голову, басовито говорил с чувством лёгкой ревности:

– Ты гляди-ка! И здесь белые ночи цветут! Прямо как на родине моей. В Карелии. Только тут они какие-то серенькие, хилые. А там бело, хоть ниточку в иголочку вдевай.

В избе, в приоткрытом окне играл патефон – Клавдия Шульженко на пластинке со скрежетом пела про синенький скромный платочек, за который строчит пулемётчик, а потом пластинку переменили, и Шульженко стала предлагать: «Давай закурим, товарищ, по одной…»

– Как будто кто-то сразу по две закуривал, – усмехнулся бывший старшина, доставая папиросы.

Стародубцев неожиданно повеселел.

– А ты знаешь, кто вот эту песню написал – «Давай закурим»? Я скажу, ты не поверишь – композитор Табачников предлагает нам закурить.

– Да иди ты. Правда, что ли?

– Серьёзно. Представляешь, как оно бывает? Или взять, к примеру, вот этот Мясной бор, который у меня за огородами теперь. Сколько там осталось человеческого мяса. И нашего, и немецкого. Ладно! – сам себя перебил Стародубцев. – Не будем о грустном. Праздник всё-таки. Новоселица.

Старшина походил по двору, крахмально поскрипывая форсистыми офицерскими хромочами – в карты выиграл после Победы. Четырёхпалым своим кулаком постучал по брёвнам.

– Шикарную домину забабахал. В такой хоромине короедов должно быть – цельный отряд.

– Будет, – заверил Стародубцев. – Постараюсь.

– Не подкачай, братуха. – Рукосталь подмигнул. – Прибор ночного виденья в порядке? Оловянный солдатик в строю?

– Нормально. – Стародубцев поглядел куда-то вдаль, в серо-молочный сумрак. – А немцы-то не дураки. Прибор ночного виденья они ведь первыми изобрели. «Вампир» назывался.

– Попили русской кровушки, вампиры чёртовы. – Бывший старшина, остервенело сплюнув, затоптал окурок и достал другую папиросу. – Как вспомню, так волос дыбом.

Эту тяжёлую, «свинцовую» тему не хотелось продолжать, и Стародубцев нашёл себе заделье во дворе – стал проверять на прочность плахи, сбоку крыльца приколоченные перед самым новосельем. Он вообще по натуре своей ни минуты не мог оставаться без дела. «Гомоюн» – так в Сибири когда-то называли мужиков, старательных в семье и по хозяйству. А Солдатеич был сибиряк. Вот почему на фронте к нему прилипло это сибирское странное прозвище – Гомоюн.

Приподнимаясь на цыпочки, бывший старшина посмотрел поверх забора и сказал:

– Гомоюн! Кажется, гости к тебе припожаловали. Да не простые, похоже. Заморские.

Автомобильные фары полосонули по сумеркам. К дому подкатило какое-то начальство на чёрной «Волге». Во двор вошёл солидный человек в костюме – Пустовойко Азар Иосич: походка с подвывертом, круглый живот, как пьедестал для галстука, самодовольная физиономия. Пустовойко не знал, кто именно справляет новоселье, он просто объезжал свои новые владения – из Москвы перебрался на «княжество» в эти края. Зато фронтовик уже знал о появлении Пустовойко.

– Начальство решило проздравить, – сказал Стародубцев и скрылся в избе, чтобы через минуту выйти с подносом – хрустальная рюмка сверкала, водкой налитая всклень.

Рукосталь, недолюбливавший всякое начальство, с недоумением наблюдал за хозяином.

– Глаза бы мои не глядели, – пробормотал он, уходя в избу. – Чего это ты перед ним пресмыкаешься?

– Уважить надо, – сдержанно сказал хозяин.

Пустовойко стоял у крыльца, улыбался, довольный такими непредвиденными почестями. Холёная рука его, интеллигентно оттопырив мизинец, приняла подаяние. Кадык над галстуком коротко дёрнулся и водка убежала в организм, разъевшийся на казённых харчах.

– Выпил? – глухо спросил Солдатеич. – А теперь закуси. Удар был настолько могучий и неожиданный – Пустовойко отлетел к забору и упал на толстую, по-бабьи широкую задницу. Солдатеича вдруг затрясло. Он подошёл, сапогом наступая на гранёную рюмку, – захрустела ледышкой.