И воспитание это скоро дало себя знать. Окончив школу, парень собрался поступать в Рязанское высшее воздушно-десантное училище. И поехал он – только вагоны по-артиллерийски на прощанье загрохотали, убегая вдаль. И вскоре весточка пришла – Николик поступил.

«Да кто бы сомневался! – с гордостью и в то же время с грустью подумал Степан Солдатеич. – Теперь не скоро свидимся!»

Непривычно тихо стало в доме, сиротливо. И не только в доме – и на природе. Не с кем теперь было Солдатеичу «ягоды-грибочки» собирать в окрестных полях и в лесах. Как-то слишком быстро «ягодное» время пролетело.

Кажется, только вчера они тут бродили, ночевали под зелёными шатрами соснового бора, впотьмах насторожённо смолкающего. Здешняя природа, за полвека уже отвыкшая от выстрелов, от разрывов, всё ещё не верила покою. Здешняя природа по вечерам – заметил Стародубцев – как будто голову насторожённо втягивала в плечи, замирала до утра, затаивалась, в любой момент готовая всполошиться вороньим карканьем, уханьем филина, унылым и протяжным волчевоем.

Здесь даже белка в бору двигалась короткими перебежками, то и дело останавливалась, черноглазо посматривала по сторонам, словно хотела обнаружить снайпера. Здесь даже дятел, точно опытный стрелок, осторожно гвоздил по сухому стволу и вдруг замирал – голова в малиновом берете на несколько мгновений застывала на отлёте. А вслед за этим дятел стремительно кидался куда-то в тёмную чащу, непонятно чего испугавшись. И точно так же могла себя вести другая птица. И точно так же вели себя зайцы, косуля и даже волк, бесстрашный вроде бы, хозяином себя ощущающий.

Светлая роса на стебельке, пчела или шмель на цветке – всё живое здесь отчего-то вдруг содрогалось или шарахалось по сторонам. Отчего это здесь? Почему?

Видно кровавые тени из прошлого блуждали там и тут, бродили неприкаянные призрачные души убитых, но не похороненных воинов. И русские солдаты, и фашисты – все они когда-то были «человеками», как говорил Солдатеич. И все они должны быть преданы земле по-человечески. И покуда этот горестный обряд не совершится – здешняя природа так и будет насторожённо жить и спать вполглаза, вздрагивая от собственной тени.

Именно об этом Стародубцев рассказывал парнишке, когда они бродили по лесам, по болотам, где затонула чёртова уйма оружия, перемешанного с солдатскими косточками. Но куда охотней – с увлечением и наслаждением – Солдатеич рассказывал и показывал, как разводить костёр одною спичкой; как находить съедобную траву или коренья; как можно погоду по закату солнца предугадывать; как ориентироваться по звёздному небу; как можно время узнать по цветам.

«Нынче всё это ему пригодится!» – думал Стародубцев, уже в который раз утомлённо-тёплыми глазами лаская фотографию бравого парня, одетого в новую форму десантника – Николик недавно прислал.

Тосковала душа по нему. Изболелась. Солдатеич даже сам не думал, что так сильно прикипит к названному сыну – нестерпимо больно отрывать. Но что поделаешь, когда приспело время, неумолимое и не остановимое.

«Вот тебе и время! Полное беремя! – размышлял Солдатеич, доставая трофейную немецкую луковку, с боков потёртую до покраснения – то ли позолота, то ли медь. – Время летит как пуля, а часы – ежели они сломались – это вроде как отстрелянная гильза».

Он осторожно встряхивал трофей и подносил к тёмно-красному уродливому уху, посечённому шрапнелью. Сердечко механизма начинало заполошно чакать, но тут же и замолкало. Чёрным, крепким ногтем, изломанным в работе, Солдатеич постукивал по циферблату, вздыхал, вспоминал часовую мастерскую в окрестностях Берлина.

Артиллерийский снаряд почти прямой наводкой шарахнул тогда в мастерскую, и часы, которых там было десятки и сотни – разлетелись пташками чёрт знает куда. И чего только не было под сапогами русского солдата! И первоклассный люксовый «Hublot» – язык сломаешь – будильник с морским дизайном, с каучуковыми ремешками. И часы прославленной компании Chopard, которая на губах советского солдата звучала как «Жопард» – знаменитые хронометры с технологией «плавающих бриллиантов»; драгоценные камешки в таких часах свободно двигаются между двумя сапфирными стёклами циферблата. Были там и швейцарские часики Жан-Жака Бланпа – старинная швейцарская марка, под которой первые часы пошли в 1735 году. Были и другие, более древние и более роскошные. Самые хорошие часы – это уж как водится – достались командирам Красной армии, а солдатам всё остальное, что уцелело. Богатство это советский воин – поначалу с неохотой, с капризом – менял на сапоги, на чистое бельишко, а позднее отдавал за пачку махорки, за пайку хлеба. А Степан Солдатеич сунул эту луковку в походный вещмешок, да и забыл. И только много позже луковка взблеснула под рукой, когда копался в сидоре. И тогда уже смекнул он: чем дальше от границы, тем ценней становится трофейная хренотень; значит, скоро она вообще превратится в золотой самородок. Ну, вот и хорошо, сгодится на чёрный день. Подумал он так и забыл про тот «самородок», валяющийся где-то в тёмной кладовке.

Года два назад эти часы обнаружил Николик, перебирая многочисленные хозяйские хохоряшки.

– Не идут? – спросил он, с любопытством рассматривая. – Не дышат. Стрелку не колышут.

– Всё, видно, вышли из строя, – без сожаления ответил Стародубцев. – Так долго они шли, так точно топали – от самого Берлина стучали каблуками день и ночь.

Руки у парня большие, разлапистые – часы утонули в ладонях, когда Николик внимательно стал изучать под увеличительным стеклом.

– Какое-то клеймо – в виде фазана, – пробормотал, качая головой. – Миниатюрный полумесяц и вроде бы корона.

– Что за фазан? Что за корова?

– Корона! – засмеялся Николик. – Корова тут не поместится, батя. Эх, сейчас бы мне хороший инструмент! Я, конечно, не тульский Левша, да только ведь и это не блоха.

– Сиди! – Стародубцев отмахнулся. – Часовой нашёлся! – Не часовой, а часовщик.

– Вот-вот. С такими медвежьими лапами только медвежатником работать.

– Ну, а что? – развеселившись, подхватил Николик. – Это мысль. Я, правда, хотел пойти в десантники, но если батя наставляет на путь истинный.

– Отставить! – нахмурился батя. – Шуток не понимаешь? А через несколько дней Стародубцев узнал, что Николик, проявляя недюжинное терпение и упорство, наладил-таки этого немецкого фазана. «Вот это часовой, так часовой! – Стародубцев был поражён. – Такими лапами только танки останавливать в бою, а он, гляди-ка, мастер. Как покойный папа Николай Чирихин».

Прошло, наверное, месяца два после отъезда сына, когда Солдатеич опять вспомнил про часы, достал и огорчился: не идут, хоть выбрасывай или в музей отдавай – там такие штуки собирают.

Ногтем постучав по циферблату и неоднократно встряхнув под ухом, Стародубцев решил пока часы не отдавать на свалку истории. Он всё думал, что вот-вот Николик на каникулы приедет погостить – пускай посмотрит; может, наладит.

Странно было то, что Солдатеич – даже сам себе не признаваясь – любил эти немецкие часы. Хотя любил, быть может, не часы, а молодость, с этими часами связанную. Но как бы там ни было, а всё же любил. Видно, и в самом деле: от любви до ненависти – шаг. И тот же самый шаг в обратном направлении – от ненависти до любви. Такая вот мудрёная шагистика.

Дожидаясь Николика и постепенно теряя надежду на скорую встречу, Стародубцев однажды подумал: «А часы поломались не зря!» Почему он так подумал? И что значит – не зря? На эти вопросы он бы не смог ответить вразумительно, однако сердцем чуял, что так оно и есть. Новое какое-то время подступало.

«И что это за время? И с чем его едят? – пожимая плечами, сам себя выпытывал Степан Солдатеич. – Хрен его знает!»

Раноутренней порою, на излёте погожего лета Стародубцев, уходя из дому, остановился на краю огорода и посмотрел на буйные заросли хрена – около прясла, где всегда было солнечно. «Хрен его знает? – с улыбкой подумал. – Может, и знает. Но молчит, партизан».