– Ты чего там бормочешь? – стонала Доля. – Где валенки? Я скоро совсем околею.

Он готов был заплакать, но всё же бодрился. Обувал жену и укрывал – второе одеяло доставал, полушубок с вешалки снимал. Стараясь хоть как-то развеселить жену, приободрить, он провозглашал:

– Сейчас я тебе расскажу улыбайку про валенки! Теща у солдата была такая вредная. Представляешь? Наденет разные валенки – белый и чёрный, и ходит по деревне, говорит, вот, мол, какой зятёк у меня, даже одеть не может по-человечески!

Улыбайка была не придуманная, и потому Стародубцев совершенно искренне потешался. А жена смотрела на него совершенно серьёзно и даже пугливо – душа у неё находилась уже по ту сторону смеха, там, где только плачут.

– Ничего, – хорохорился он, – сейчас будет Африка. Сверкающим ножом, который скалился от холодного солнца в окне, Солдатеич проворно и ловко чиркал сухостойное полено – тонкие стрелы с наконечниками смолья разлетались по полу. Он собирал эти стрелы, хрустко переламывал в руках. Но долго хорохориться не получалось. Духу уже не доставало.

Вяло чиркая спичками, он смотрел на золотисто-красных петухов, начинающих драку в печи, – только пух и перья по сторонам летели.

Петушиное пламя в печи бойко билось почти до обеда, а к вечеру в доме опять становилось зябко, неуютно. Раньше достаточно было одной истопли – десять, двенадцать поленьев. А теперь – сколько не топи, казалось, – тепла не будет. В чём дело? Что случилось? Или морозы такие свирепые, или огонь стал не такой, какой был вчера?

Печальный домашний философ, он сидел возле печи и рассуждал:

– Подменили огонь на Руси, как подменили знамя над страной. Огонь всегда был красный, а теперь – серо-буро-малиновый с прокисью. Вот почему от него – ни жарко, ни холодно. Но самое главное, Доля, самое страшное – огонь подменили не только снаружи. Огонь стал меняться внутри. Русский дух наш, огонь золотой, незаметно стал менять свою окраску, песню, пляску. И даже мысли наши стали меняться.

– Какие мысли? Ты об чём? – шептала Доля. Он молчал. Тяжело ему было признаться.

Глядя на то, что творится в стране, осенившей себя новым знаменем, Солдатеич порою уже сомневался: а надо ли было ему воевать за такое светлое будущее, от которого теперь в глазах темно? Ещё недавно он был уверен, что все жертвы на пути к Победе – кошмарные жертвы! – были просто необходимы. Жертвы эти были не напрасны. И вдруг пошатнулась уверенность в этом. Хотя не вдруг, нет-нет. Уверенность день за днём расшатывали всякие поганые газеты, которые кто-то бросал ему в почтовый ящик.

– Фашистские газеты стали выпускать, но тока почему-то на русском языке. – Он рассвирепело разорвал газету, бросил на растопку.

– Что ты буровишь, Стёпа? Как это так – фашистские? – А вот так. Дожились.

– А ну-ка, почитай.

– А надо ли тебе? И так болеешь. – Надо, Стёпочка, надо. Чего уж теперь…

Он очки напяливал и, шевеля губами от усердия, читал о том, как Сталин обезглавил верхушку РККА – рабоче-крестьянской красной армии. Читал о сомнительных заслугах маршала Жукова, который зачастую брал не умением, а числом.

– Разгром РККА летом 1941 года, – читал Стародубцев, – является величайшим позором в мировой истории. Красная Армия потеряла тогда пять с половиной миллионов солдат и офицеров убитыми, попавшими в плен и пропавшими без вести. Бездарное руководство РККА до войны дало возможность Вермахту за первые 18 дней продвинуться вглубь нашей страны на 450 километров, разгромив при этом основные силы кадровой Красной Армии, захватив огромное количество пленных и трофейного оружия. За первые полгода войны были потеряны гигантские территории, около 20 тысяч танков, почти вся авиация и множество артиллерии… – Солдатеич зубами скрипел. – Ты слышала, Доля?

Жена, ослабленная болезнью, спала. И хорошо, что спала. Солдатеич взволнованно ходил по горнице. Брал полено – подбросить. Осторожно, чтоб не заскрипела, открывал чугунную дверцу. Смотрел в бушующее пламя и вдруг холодел. «Бьётся в тесной печурке Лазо!» – вспоминал он то, что недавно прочитал в разделе юмора на последней странице. «Что происходит? Куда мы катимся? – ошеломлённо думал Солдатеич. – В Прибалтике эсэсовцы выходят на парад, а сопляки, при полном попустительстве властей, там сносят памятники советским воинам. Мир потихонечку сходит с ума? Или что это?»

Заскрипела кровать под женою. Проснулась.

– Ну, так что ты замолчал? – прошептала она. – Дай таблетку и читай.

– Оно тебе нужно?

– Ну, как не нужно? Врач прописал.

– Да я не про таблетку. Я про эту галиматью.

– А может, не галиматья? Может, нам слишком долго мозги промывали.

– Доля! Я тебя не узнаю. Что ты буровишь?

Утомлённо улыбаясь блеклыми губами, Доля Донатовна переводила на шутку:

– Я как в зеркало гляну, так сама себя не узнаю. Ну, так и что там? Сам читаешь, а мне не даёшь.

– Там про блокаду Ленинграда. – Солдатеич снял очки, глаза потёр и начал пересказывать своими словами. – Во время блокады умерло почти семьсот тысяч человек. Ну, вот этот щелкопёр и спрашивает, кому, какому Богу, дескать, мы принесли эти жертвы? И зачем они были нужны? Если бы каждый из нас представил, что на месте умершего блокадника находится его мать или сестра, или жена, его сын, его брат и отец – тогда, наверняка, мы твёрдо бы сказали: нам эта блокада не нужна, нам всё-таки дороже человек, чем эти камни, которые, конечно, представляют большую историческую ценность.

– Дак, может, и правда?

– Не знаю. – Солдатеич с трудом сдержался, чтобы не вспылить. – Щелкопёр говорит, что Кутузов когда-то сдал Москву Наполеону. И ничего – пережили. Хотя Москва – сердце России, предавать которое немыслимо, позорно. Однако мы со школьных лет твердим, что это было не напрасно: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром, Москва, спалённая пожаром, была французу отдана…» А ведь можно было упереться, говорит щелкопёр. Можно было героически стоять, защищая символ России. И тогда бы Кутузов понапрасну положил сотни тысяч русских жизней. Теперь, конечно, кощунственно думать о том, что блокада Ленинграда была ни к чему. Но куда кощунственней – выставлять героями тех, кто отдавал приказы о блокаде. Люди для них были тогда – пыль на дорогах истории. А вот у Кутузова, к счастью, не было тогда ещё опыта сталинских лагерей, куда людей бросали, как уголь в топку.

Солдатеич скомкал одну газету – взял другую. А там было написано такое, что волос дыбом. И не только написано – это сказано было в Америке, сказано в открытую:

«Сибирь слишком большая и не может принадлежать одному государству. Вопрос о богатствах Сибири встанет довольно скоро. Российская Федерация с населением 2 % от мирового контролирует 15 % территории Земли и до 30 % основных ресурсов планеты. Сколь угодно долго такое положение продолжаться не может».

– Совсем обнаглели! – рассвирепел Солдатеич. – Я этим чертям напишу!

– Кому? Что напишешь? – тихо спросила жена. – Письмо. Американцам. Я им отвечу в таком же духе. Я им скажу, что Америка слишком богатая и не может принадлежать одному государству. Вопрос о богатствах Америки встанет довольно скоро. Соединенные Штаты Америки с небольшим населением, но большим и вероломным аппетитом контролируют громадную территорию Земли, причиняя боль и страдания во всех её уголках только для того, чтобы захапать основные ресурсы Планеты. Сколь угодно долго такое нахальство продолжаться не может».

Разволновавшись, он закурил, забывая, что дым отправлять надо в открытую дверцу. Доля закашлялась. Он раздавил папиросу. Взял другую газету и неожиданно повеселел.