— Много надежд возлагает на тот мир, если так исправно молится. Мне бы хотелось подольше задержаться на этом, — продолжал Хаджа-бува.

Бахрамов улыбнулся. Жизнелюбие соседа было неиссякаемым.

— Да, надежда, — сказал Бахрамов, продолжая глядеть в небо. — Чего только не делает человек ради этой надежды!.. Я читал в одной книге, что в Индии старики мечтают умереть на берегу Ганга. Отойти в тот мир возле священной реки — значит прямехонько попасть в рай. Больные и голодные, они неделями лежат возле воды, день и ночь моля бога послать им смерть… Вот какой может быть надежда, Хаджа-бува. Одна, окрыляя, помогает жить, другая гонит навстречу смерти.

— Я не признаю никаких надежд. Миска жирного плова или шашлык из молодого барашка лучше всякой надежды. Я хочу жить, дорогой. И если уж судьба даровала мне столько лет жизни, что ей стоит продлить их еще?

Бахрамов снова улыбнулся.

— Кем вы работали? — спросил он.

— Какая нынче работа, дорогой? — уклончиво ответил старик. — Мы были на многих работах, чем только не занимались… Теперь пришло время пожить. На это и надеюсь. — Бахрамов молчал, и старик, переждав, спросил. — А на что вы надеетесь, уважаемый? Похоже, что вы со мной не согласны?

— Почему? Я не против жизни. Что может быть лучше? Но человек не вечен, и, когда наступает предел, на что же надеяться?

Старик даже приподнялся. Он огладил бороду и с удивлением уставился на соседа.

— По-вашему, вон тот прав? — Старик показал высохшим пальцем в окно.

— Нет. — Бахрамов улыбнулся, прикрыв глаза. — Моя надежда — в будущем… Не в том, а в этом мире. Умру я, останутся другие.

Старик опустился на подушку, покряхтел и, когда боль утихла, сказал:

— Как-то все у вас по-чудному получается: вы умрете, а надежда на будущее останется? В будущем нас с вами не будет, что же там делать нашим надеждам? Это самообман, дорогой.

Улыбка медленно сошла с лица Бахрамова.

— У вас есть дети, Хаджа-бува? — спросил он.

— Эге-е… Вон вы о чем. Есть, конечно. А у вас?

Бахрамов тяжело поднял ослабевшую руку, показал два пальца.

— Были… двое, — сказал Бахрамов. — Война… Жена тоже умерла. И сам вот…

Хаджа-бува устроился поудобней. Взяв с тумбочки мухобойку, долго караулил надоедливо жужжащую муху и, только убив ее, снова заговорил:

— Моих сыновей война пощадила. Все они отделились, живут сами по себе, своими надеждами. При мне остался внук. Да и он, скажу я вам, отрезанный ломоть — упрямый и непутевый…

— Как же так получилось?

— Держал мальчишку при себе, думал, будет опора в старости. Эргашем его зовут. Хотел сделать из него человека, отправил учиться. Не вышло! Пыхтел, кряхтел в городе, провалился на экзамене и вернулся. Пошел работать на плотину. Говорит, поработаю годик, потом снова поеду учиться. Куда там! Если попал на стройку и хорошо работаешь, разве отпустят? Закрутят, завертят. Гнет там спину со своими дружками, а толку?

— Сами говорите — хорошо работает, какой же еще нужен толк?

— А мне от этого какая польза? Нет у меня на него никакой надежды. Потерял Эргаша. — Старик помолчал, что-то соображая, потом сказал: — Нет, не понимаю, дорогой. Детей у вас нет, а думаете о будущем?

Бахрамов не ответил. Он уже некоторое время прислушивался к пронзительному женскому голосу за окном.

— Алишер! Алишер! — звала женщина.

Бахрамов, улыбаясь, поглядывал в окно, ожидая появления Алишера. Он знал, что обычно в это время молодая женщина, невестка богобоязненного человека, разыскивает сына. Ее резвый карапуз без штанов, в красных ботиночках вечно гонялся за всякой живностью, будь то цыпленок, воробей или бабочка. При этом его качало на слабых еще ножках. Он спотыкался в высокой траве, падал, но тут же вскакивал и снова бежал.

— Вы мне не ответили, дорогой, — напомнил Хаджа-бува.

— Не ответил? А что же отвечать? Если у меня не осталось детей, то они есть у вас, у других.

На лугу показался Алишер. На этот раз он гнался за отбившимся цыпленком, растопырив ручонки, а наперерез непокорному сыну бежала молодая женщина. Алишер увидел ее и пустился наутек, как шар, катясь по траве. Женщина подхватила его на руки, и тут же все вокруг огласилось протестующим плачем.

— Пока такой чертенок вырастет, мать прежде времени состарится. Вот и все ее будущее, — проворчал Хаджа-бува.

Бахрамов до самых сумерек не отрывал глаз от окна. Он не отвечал соседу — просто не хотелось разговаривать. Голова была ясная, он лежал, наслаждаясь покоем, впервые за много дней не испытывая тяжести в груди.

Незаметно для себя Бахрамов заснул, даже не выпив снотворного. Ночная сестра постояла над ним, прислушиваясь к его спокойному дыханию, и тихо вышла из палаты.

Проснувшись утром, Бахрамов подумал, что давно уже его сон не был таким освежающе легким и что, пожалуй, есть надежда на выздоровление. Врач на обходе подтвердил, что если и дальше так пойдет, то через несколько дней ему разрешат поворачиваться на бок.

В этот же день состояние Хаджи-бувы ухудшилось. К вечеру он уже не разговаривал, а лежал с обострившимся лицо и стонал, изредка повторяя:

— Умираю, сосед, умираю…

Мамура привела дежурного врача. Он осмотрел старика и велел сделать укол. Хаджа-бува даже не дрогнул. Доктор подождал действия укола, снова выслушал старика и распорядился сделать внутривенное вливание глюкозы. Когда врач ушел, санитарка, помогавшая Мамуре, сказала:

— Зачем мучить человека? Дали бы умереть спокойно…

— Не то говорите, — сказал Бахрамов.

— Это почему же не то? Мучают зря человека. А! зачем? Все равно… — Санитарка махнула рукой.

Снова пришли врачи. Теперь их было двое. Бахрамову дали снотворное, и он в полудреме слышал, как всю ночь хлопотали вокруг старика. На рассвете Хаджа-бува попросил:

— Вызовите моих… Хочу проститься.

Больше Бахрамов ничего не слышал, забывшись тяжелым сном.

Утром, открыв глаза, Бахрамов увидел у кровати соседа молодого парня. Он догадался, что это Эргаш. У парня были загорелое лицо, широкие плечи и сильные руки. Он поправил на старике одеяло; заметив, что Бахрамов проснулся, сказал:

— Здравствуйте… Вот ведь беда… Такой здоровый был старик, никогда не болел…

— Спит? — спросил Бахрамов.

— Вроде заснул, — ответил парень.

— Отпросились с работы?

— Ночью не у кого было отпрашиваться. Товарищи сообщат прорабу.

Старик открыл глаза, и обрадованный парень стал выкладывать на тумбочку кульки черешни, алычи.

— Вот, товарищи с рынка принесли, свежие… что ж ты, дед, так оплошал… — сказал парень, ласково поглаживая желтую морщинистую руку деда.

Старик ощупал пальцами черешню, но есть не стал, лежал молча, прикрыв глаза.

Эргаш стал приходить рано утром перед работой. Кормил старика домашними завтраками — где их доставал холостой парень, живущий в общежитии, старик не спрашивал. После работы Эргаш тоже приходил и просиживал до позднего вечера, пока дед не засыпал. Часто, когда Хаджа-бува дремал, Эргаш доставал из кармана куртки клеенчатую тетрадь и решал какие-то уравнения.

Так прошла неделя. Старик быстро поправлялся. Он заметно пополнел. Ему разрешили вставать, и он подолгу бродил в коридорах больницы, но к приходу внука обязательно укладывался в постель. Старик очень много ел. Быстро управившись с больничными блюдами, он брался за лепешки, курицу, колбасу, которые приносил Эргаш.

Однажды, когда Эргаш задержался на работе, Хаджа-бува сказал:

— Где его носит, стервеца? Одни девчонки на уме…

— Вы напрасно его ругаете, сосед. У вас очень хороший внук. Заботливый, умный.

Теперь Бахрамов острее чувствовал свое одиночество. Старик заходил в палату только поесть. Все его рассуждения о жизни свелись к тому, сколько денег он потребует от каждого из сыновей на свое содержание.

— Еще поживем, дорогой, — говорил он и отправлялся бродить по больнице.

Бахрамов радовался, когда сосед уходил. Он мог без помех предаваться воспоминаниям о давно погибших сыновьях и недавно умершей жене, о своей жизни, пролетевшей так быстро.