— Поверьте мне, — тихо продолжал старик, — это совсем, небольшой срок — пятьдесят лет. Они так быстро проходят — годы…

И он умолкает.

Между девушками и парнями возникает приглушенный спор. После вспышки старика они говорят вполголоса. Из разговора я догадываюсь, что девушка с гвоздиками выходит замуж за геолога и уезжает с ним на Амур. Ее подружка горячится, доказывая, что девушка поступает правильно. Я слышу, как она настойчиво повторяет: «Ну и что из того, что они мало знакомы? Что из того? Раз они так решили, значит, у них любовь. Правда, Марта?» Марта краснеет, а у парня, сидящего рядом с ней, начинают дрожать руки, лицо у него становится несчастным. «Любовь! — громко и зло вступает в беседу парень с магнитофоном. — Спешит замуж, вот что это. Просто подвернулся счастливый случай…» «Бессовестный!» — возмущается подружка Марты. Тот не сдается: «Пусть скажет Влад, что он думает. Марта же ему натянула нос!» Парень в синей курточке бледнеет, но отвечает с достоинством: «Мы с Мартой друзья». На это парень с магнитофоном только саркастически передергивает плечами.

Кто знает, чем закончился бы этот спор молодежи, если бы с натугой не заскрипели тормоза трамвая. Он дергается раз-другой и останавливается. Веселый вагоновожатый объявляет:

— Незапланированная остановка!

Загораживая почти всю проезжую часть улицы, стоит громадина рефрижератор.

Молодежь высыпает из трамвая.

— Пошли пешком!

— Да уж лучше пешком, чем на этой развалине!

— Ой, как пахнет акация!

Старый пассажир грустно качает головой, неохотно поднимается со скамьи.

— Пора и мне выходить. Я почти приехал…

Он выходит, и мы опять остаемся вдвоем с кондукторшей. Кондукторша провожает старика взглядом, затем снова принимается считать деньги, отмечая карандашом на бумаге какие-то цифры.

Каждому из нас предстоят расставания с родными краями, с близкими людьми, с привычными обжитыми вещами, только всяк расстается по-своему. Разлуки неизбежны, и, как говорится, «хочешь не хочешь, а быков погоняй». Молодым разлуки даются легче: впереди их ждет новое, неизведанное, их зовут открытия. Уезжает из родного города девушка с гвоздиками. Но ее ждет любовь, она спешит на ее зов и потому без труда разорвет тонкие нити былых привязанностей. Старый пассажир, казалось бы, расстается только с привычным транспортом, но для него это — прощание с полувековым отрезком жизни. В девяносто лет не легко даются перемены. Прошлое, как правило, не возвращается, а если и возвращается — то для других. Каждому предстоят разлуки, каждый из нас оставляет чистые родники, каждому предстоят вокзалы, дороги, но только каждый разлучается по-своему.

Трамвай снова пускается в путь по Скулянской рогатке. Пьянящий воздух проникает в вагон, тревожит мою душу. И вдруг я узнаю знакомый переулок. Да, да, здесь я бегал в школу, распугивая по пути воробьев из рогатки. Еще осталась булыжная мостовая.

Переулок тянется наискось от самой окраины, пока не наталкивается на трамвайную линию. Здесь я каждый день поджидал свою маму, чтобы хоть мель, ком увидеть ее. Она в то далекое время работала кондукторшей на трамвае. На этой остановке я каждый день ждал ее с тоскливым нетерпением. Показывался красный вагон, бормотал сонный колокольчик. И я слышал, как откуда-то сверху, из-за облаков, мама громко звала меня по имени. Я едва успевал заметить в беге трамвая тонкую мамину руку, махавшую мне, затем мелькало ее милое лицо, оно улыбалось. В воздух летели яблоки — желтые, красные, белые — как дождь, окаймленные радугой. Яблоки, подпрыгивая, катились по булыжной мостовой. Пока я их собирал, вагон, приглушенно потренькивая, уже был далеко. Лишь слабая рука прощально махала мне с задней площадки трамвая. Булыжник на мостовой остался, а яблоки…

Теперь и последний вагон уходит в депо. Вполне возможно, что именно с площадки этого вагона махала мне материнская рука. И я не могу ответить, не могу ее догнать, даже если бы бежал за трамваем десятки и сотни лет, целую вечность. А булыжная мостовая кажется мне стальным клинком, выставленным в зале музея.

Сон земли охраняют небесные лампады. Электрические фонари на улицах роняют слабый дрожащий свет. Этажи зданий теряются в выси. Вагон идет толчками, словно корабль без людей. А иногда он напоминает мне балдахин, который влекут невиданные лошади, и кто-то, тоже невидимый, несет факел. Медный колокольчик изредка нехотя позвякивает. Балдахин движется не спеша, как похоронные дроги. Акации в белых одеждах стоят на его пути, — так описывает легенда похороны чабана. А за углами, за киосками, в безмолвных проездах прячутся угрюмые тени с черными клобуками на головах. Балдахин тихо пробирается сквозь толпы ночных светил. Он уходит в последний путь. И гаснут светильники…

Я схожу около депо. Вагон входит в трамвайный парк. Мне не остается ничего другого, как уйти домой. По меня удерживает смутный внутренний голос.

Когда-то в этом трамвайном депо я был свидетелем необычного происшествия. Мальчишеская непоседливость толкала меня на бродяжничество. Однажды я забрался в депо и крутился среди открытых, без окон, летних прицепов. Дело было в июне, самом жарком месяце лета, — недаром его называют в народе месяцем печки, — солнце жгло неумолимо. Но в депо я чувствовал себя прекрасно. Я мог разглядывать старые демонтированные моторы, мог отвинчивать гайки — и мне никто ничего не говорил, мог, наконец, спрятаться под крышу прицепа и вообразить, что я капитан судна, которое отправилось в кругосветное путешествие. Я облюбовал себе прицеп, находившийся в самом тупике, и встал на «капитанский мостик». На скамье, в другом конце моего корабля-прицепа, чирикал маленький воробышек. Он был совсем заморыш, серенький, взъерошенный, но корабль должен иметь на борту помимо капитана еще и команду. Я зачислил воробья в матросы. Хорошо помню, как сквозь заднее стекло прицепа на воробышка падал сноп света, и, хотя солнце жгло немилосердно, воробью это, видимо, доставляло удовольствие. Он без умолку чирикал.

Так и осталось у меня в памяти: голубое, как шелковое покрывало, небо, огненный поток света и чириканье воробья. И вдруг откуда-то сверху сорвался и стремительно полетел какой-то темный предмет, разбил стекло прицепа и грохнулся об пол. Я перепуганно вскочил. На полу лежал большой и красивый ястреб. Он был мертв.

Что могло случиться с ястребом? Полный недоумения, я разглядывал птицу, пока не пришла разгадка: ястреб разбился о стекло. Откуда-то с высоты он увидел и подстерег маленького беспечного воробья, который купался в солнечном потоке. Хищник не подозревал, что между ним и добычей стоит препятствие — толстое стекло. Это стекло, просвеченное солнцем, было для него невидимым. И вот надменный, самоуверенный ястреб валялся на полу грудой тряпья.

Воробей, парализованный страхом, застыл на месте. А когда оцепенение прошло, он, выкрикнув птичье ругательство, стремительно вспорхнул и улепетнул что было сил.

Я посмотрел вслед воробью и только тут увидел в стекле совершенно круглую дырку. Подошли рабочие, с удивлением стали рассматривать словно вырезанное искусным стекольщиком отверстие. Ястреб вызвал меньше толков, чем эта круглая дыра в стекле…

Из проходной депо выходит кондукторша. Она замечает меня, оглядывается, потом подходит ближе и спрашивает, отчего я тут стою, может, что-то потерял в трамвае?

Я говорю:

— Нет, нет, все в порядке.

— Может, забыли что-то ценное? Так я могу сообщить в контору.

— Да нет, я ничего не забыл. Не беспокойтесь.

Женщина смотрит на меня испытующим взглядом и настаивает:

— Вы не стесняйтесь. Может, все-таки что-то потеряли? Какую-нибудь безделушку?

— Не терял и не забывал, — говорю я и развожу руками: дескать, мне нечего терять и нечего забывать.

— Значит, кого-то ждете? — улыбается женщина, оглядывая меня с головы до ног. — Уже поздно, все разошлись. Если вы кого-то ждете…