— Уча, нынче утром твоему деду Гудули исполнилось сто лет.

Уча взглянул на него и засмеялся.

— Чему ты смеешься, поросенок?

— Тебе и в прошлом и в позапрошлом годах было сто.

— Как это так? — даже обиделся Гудули.

— А сколько же?

— В прошлом — девяносто девять, а до того — девяносто восемь. Вот сегодня исполнилось сто.

— Ты все время одинаковый, — снова рассмеялся Уча.

— Не скаль зубы, как юродивый, пусть твой отец будет всегда одинаковым, если тебе так нравится!

— Мама говорит, что твои лета не прибавляются и не убывают; этот проклятый, сказала она, остановил время.

Гудули взглянул мальчику в глаза и увидел в них свое проказливое детство, потом посмотрел вдаль и спросил между прочим:

— Никак не умирает, говорит?

— Угу.

— Время, говорит, остановил?

— Остановил, говорит.

— Время, сынок, не только мне, но и ста парам буйволов остановить не под силу, — с горечью покачал головой Гудули.

— А кто может остановить время? — заинтересовался Уча.

— Придет пора, и, надо думать, само собой остановится, — и Гудули улыбнулся собственным словам. Уча откинулся на траву.

— Погляди, дедушка Гудули, на небе сразу и солнце, и луна.

— Я уже видел, сынок.

— Как же так, на небе день и ночь сразу?

«С ума сведет меня этот пострел», — подумал Гудули и ничего не ответил.

— Как же это? — не отставал Уча.

— Небо — это глаз божий, в нем все вместилось: и день, и ночь, — объяснил Гудули.

— Какой глаз?

— Ну и горазд ты, балаболка!

— Какой глаз? — не отставал Уча.

Гудули стало жарко, он расстегнул ворот.

— У тебя есть глаза?

— А это что, по-твоему? — Уча дотронулся до своего глаза указательным пальцем.

— Закрой!

Уча моментально зажмурился.

— Что ты видишь?

— Темно.

— Теперь открой. — Уча широко раскрыл глаза. — А теперь?

— Светло.

— Вот такой и глаз бога, — с облегчением вздохнул Гудули.

— Разве я и бог — это одно и то же?

— А как же, сынок, конечно, одно! Весь этот мир твой, и что в нем есть краше тебя?! — одарив мальчика всем миром, Гудули прижал к себе его словно охваченную огнем голову. Уча снова навострился спросить что-то, но Гудули зажал ладонью его открывшийся было рот и пригрозил: — Больше ни о чем не спрашивай, не то и тебя убью, и на себя руки наложу!

— Только один разок и больше не буду! — взмолился Уча.

— Договорились, но не больше! — предупредил Гудули.

— Утром мама сказала, что мой отец абрек, бандит, скотина и сукин сын. Это правда?

У Гудули пересохло во рту, и он долго не мог ответить этому маленькому, как щенок, ребенку, голову которого прижал к груди, огненную голову, согревающую его старые кости. Уча не сводил со старика испытующих глаз.

— Правда, сынок, но ты не должен повторять этого, все-таки он твой отец, — еле выдавил Гудули.

— А почему правда?

— Как иначе можно назвать мужчину, который бросает такого младенца и мчится за бабьей юбкой в Ставрополь?

Уча, не спрашивая больше ни о чем, молча высвобождается и идет к воротам.

«Не стоило говорить ему, он представляет себе отца ангелом, откуда ему знать, что тот при случае и Христу, кости переломает», — казнится Гудули и зовет:

— Уча, сынок!

Но Уча не оглядывается.

— Постой, Уча!

Уча останавливается, не оборачиваясь.

— Посмотри на меня, Уча! Не скотина он, твой отец, он Тариел, Фридон и Автандил[12] в одном лице. Ты что, шуток не понимаешь, сукин ты сын? — Уча недоверчиво косится на Гудули, не обманывает ли. Гудули машет ему рукой. — Иди ко мне, сынок, иди!

Уча медленно возвращается, но в этот момент словно кипятком обдает кто-то залихорадившее тело старика. Сначала он не поверил. Но это неведомое раньше ощущение, этот жар завладевает им все сильней, рождает ужас неизвестно перед чем, и Гудули вдруг понимает — начало конца.

— Господи! Не допусти! — взмолился он, но бог был неумолим. Словно ледяной водой обдало ноги Гудули Бережиани. — Уча, сынок, помоги мне! — вырвалось у старика, и, прежде чем успел подбежать мальчик, он сполз на колени, словно молиться собрался, и зарыдал.

Прошло около часа. Дар речи снова вернулся к Гудули.

— Иди, сынок, иди, оставь меня!

— Я побегу позову маму, она подбирает остатки кукурузы на поле.

— Не зови, сынок, мне уже лучше.

— Пойду скажу.

— Да ничего у меня не болит!

— А почему ты плакал, если не болит?

— Обманывал тебя, хотел испытать, любишь ли дедушку.

— Что-то все ты обманываешь меня сегодня.

— Свихнулся на старости лет, вот и дурю. Ступай, оставь меня одного, отдохну малость.

Уча пошел, но у ворот обернулся.

— Иди, сынок, иди! — властно говорит Гудули, и Уча покидает двор.

Старик стоит неподвижно, прислонясь к дереву, бессмысленно уставясь в землю. Разум его угас совершенно. Все вокруг — село, скотина, растения, небо и земля — пребывало в безмолвии. Гудули видел, как сорвалось с дерева несколько груш и беззвучно разбилось о землю; видел, как бежала по стоку вода и не журчала; видел, как ветер трепал лист кукурузного початка, но не слышал шелеста; видел, как корова топталась у ворот и, вытянув шею, звала его, но мычания не слышал. Видел, как суматошно затряс крыльями взлетевший на плетень петух Лонгиноз, как, выпучив глаза, разевал он клюв, но ни звука не доносилось до старика. Все и вся были мертвы. И только одно ожидание, ужасное, нескончаемое, завладевшее всем его существом, переполняло Гудули. Он прислонился спиной к стволу груши, окаменевший, уронивший руки, и сам смахивал на дерево, на старое, с оплывшим стволом, дуплистое и трухлявое дерево, которое уже целую вечность ждет своего дровосека.

«Э-хе-хе, Гудули Бережиани, э-хе-хе!»

Гудули не помнил, долго ли длилось забытье. Он пришел в себя, когда в это охватившее его ожидание просочилась капля надежды. Капнула надежда, и снова застучало сердце. Бог весть откуда принесло ее, эту надежду, только сердце снова шевельнулось в своем гнезде. Сначала Гудули уловил стук собственного сердца, потом до его слуха донесся шелест початков, затем мычание коровы, журчание воды, и мгновение спустя ударил в уши звонкий крик петуха Лонгиноза.

— Вот так, родимые! — прошептал Гудули и робко сделал первый шаг к дому. Ничего не произошло. Он взглянул на солнце, светило заметно клонилось к западу. Ничего не произошло, не повторилось недавнее, наверное, оно накатило случайно, а может, и вообще ничего не было.

Гудули поднялся на ступеньку, на вторую, третью, четвертую, пятую… И вдруг снова замерло все окрест…

«Время остановил этот проклятый!» — вспомнились Гудули слова матери Учи, и холодная испарина покрыла тело.

Снова липкая влага разлилась по ногам, и он сполз на каменную лестницу.

— Здравствуйте, батоно[13] Гудули!

Старик очнулся.

— Что случилось, Ксения? — в эту минуту, когда ему так хотелось быть одному, совсем некстати заявилась мать Учи.

— Уча сказал, что вам плохо.

— Пустяки, Ксения, сердце пошаливало, да теперь прошло.

— Может быть, помощь нужна, батоно Гудули, я сбегаю за врачом?

— Обойдется, Ксения. — «Сейчас завертится — доктор, фельдшер, больница», — мелькнуло в голове.

— Может, валерьянки накапать?

— Не надо, Ксения. — «Кончилась жизнь, если ее надо валерьянкой поддерживать».

— Валидолу?

— И валидол ни к чему.

— Чем же помочь вам?

«Эта первая забеспокоилась, теперь все кругом засуетятся, и враг, и близкий», — подумал Гудули и сказал:

— Иди, Ксения, занимайся своими делами, ничего страшного со мной нет.

— Он что-то наплел, будто я говорила о смерти, вы только скажите, я ему язык вырву, чтоб он не вырос!

«Что ж я раньше не замечал, как болтлива эта женщина?»