Они воображают, что свалили меня, и теперь каждый прохожий сможет переступать через сбитого с ног. Они воображают, что я начну метаться без толку, словно что-то потерял. Нет, я не оправдаю их надежд. Мы еще посмотрим. Придется на время сменить львиные повадки на лисьи. Поступать так приходится не мне одному. Есть у самого Махтумкули слова: «Там, где уместно, и хитрость — смелость, и нужен муж, способный на нее». Аманша Аллаяров не какая-нибудь машина, которую можно списать по акту, как вышедшую из строя. Обо мне же сказал когда-то секретарь обкома Хезретов: он, Аманша, — один из тех, кто закладывал фундамент колхозного строительства! Потом Хезретов уехал в Ашхабад на большую работу. Кажется, позже у него были какие-то неприятности. Но — вода течет и течет, а камень остается лежать.

Надо только держать себя в руках. Горячность — не достоинство мое, а недостаток. Сколько раз Нурджемал говорила про это. Когда собрание повернулось столь неожиданно, разве можно было уходить? Надо было сменить, хоть и противно, парадную одежду на одежду смирения и ждать, как повернутся события. А я ведь даже не знаю, кого они там собрались посадить на мое место. Ну, Силапов вернется в райком и должен будет рассказать, как у нас все это происходило. В райкоме есть люди, которые примут мою сторону. Эх, если бы проводить собрание приехал не Силапов, а сам Баллыев! Тогда ничего похожего не произошло бы. И все равно — впадать в уныние преждевременно.

Где же Нурджемал? На веранде — шаги Гульсун. Вот, родная дочь, родная кровь, а ведет себя… «Папа, ты думаешь, председательское место — навечно?»

На всякий случай надо подготовиться к большому разговору. А большого разговора не бывает без призвания своих недостатков. Надо точно определить, что мне признавать. А то бросишь на самого себя черную тень, еще чернее, чем та, что бросили сегодня Дурдымурад и его дружки.

Но есть и такое, в чем я не признаюсь, даже если бы меня стали резать ножом.

Гынна… Сегодня она уважаемая женщина, жена своего мужа. Что ни говори, Ахмет — порядочный человек. Он пришел из армии позднее других, в самом конце сороковых годов, и он, конечно, слышал про Гынну и про меня. Но женился на ней. И не втихомолку, а затеял свадьбу на весь аул. Казалось бы, он должен краснеть, что берет в жены чужую женщину. А краснел я. Мне было стыдно. Наверное, от стыда я совершил еще одну ошибку. После свадебного то я он пришел ко мне.

— Какую работу ты мне дашь, председатель?

Надо бы сделать его бригадиром или завфермой, для этих должностей он подходил. А я сказал:

— Коровий пастух — это тебя устроит?

Чем-то Ахмет напоминал мне Бепбе. Такой же прямой, с чувством собственного достоинства. Я ждал — он начнет про свою ногу, про то, что хромому трудно со стадом.

А он кивнул и согласился:

— Ладно. Постараюсь оправдать…

При желании в его словах можно было уловить насмешку, но он говорил без улыбки, очень рассудительно — придраться было не к чему.

Что же мне делать?.. Ай, зачем сто раз передумывать то, что уже решил. Я стану выглядеть как заслуженный человек на покое. А для начала поеду в район — заручиться поддержкой Баллыева. Из района — в Ашхабад, к товарищу Хезретову. Ведь я фундамент — по его же словам. А если тронуть фундамент, весь колхоз может обрушиться. Так… Всю главную работу я возьму на себя. Здесь — справится Нурджемал. Не в первый раз. Придется только не одну, а несколько запруд разгородить незаметно. В конце концов я своего добьюсь, меня еще попросят вернуться! Тогда уж я поломаюсь… Я отвечу их же словами: «Нет, нет! Я постарел совсем, отстал от жизни».

Где же все-таки Нурджемал?

Что-то голова разболелась… Выйти? Подышать свежим воздухом?.

Время было позднее. На улице — ни людских шагов, ни говора. В лицо ему дул сырой ветер, а под ногами, подобно злому шепоту за спиной, шуршал гравий. Пока Аманша сидел дома, небо успело покрыться тучами, и за тучами не было видно звезд, ни одна не просвечивала сквозь плотную завесу. Аманша подумал: завтра, наверное, нельзя будет пускать машины на поля, и еще подумал, что теперь это не его забота.

Он дошел до моста через Ших-арык на краю аула. Постоял здесь. Вода почти достигала настила, но в темноте потока не было видно, и можно было лишь представить его — мутный, коричневого цвета, вскипающий белыми шапками пены.

Вдоль противоположного берега кто-то шел, приближаясь к мосту. Аманша откашлялся. И тот, кто шел, тоже откашлялся. Аманша включил карманный китайский фонарик.

— А-а… Башлык, — раздался женский голос. — А я думаю — кто это на мосту в такое позднее время? Не старое ли ты вспомнил? Не меня ли караулишь?

— Ты, Гынна? Какое там — караулю…

— А помнишь ночи, когда караулил?

Аманша недовольно засопел. Кто его знает, не окажется ли поблизости какой-нибудь случайный ночной прохожий?

— Сопи не сопи, а того, что было, не вернешь и не переделаешь, — продолжала женщина. — Сколько тогда ходило сплетен про меня и про тебя. Ну, тебя-то они миновали, вот как эта вода под мостом. А мне досталось. Не знаю, что и было бы со мной, не окажись на земле добрых, умеющих прощать людей.

— Ради самого аллаха, говори ты потише, Гынна, — взмолился Аманша, хоть и не в его привычках было кого-то о чем-то просить. — Лучше скажи, откуда идешь?

— Как будто не знаешь, откуда! Со скотного двора иду, где мой муж по твоей милости ходит за коровами, как будто он не способен ни на что лучшее!

— Перестань кричать. Я же не глухой старик Полат…

Гынна вроде бы успокоилась, но хриплый ее голос продолжал звучать укором.

— Шума боишься? Еще бы! Тогда я тоже хотела закричать… Не помнишь? А ты схватил меня, как курицу, за горло, чтобы никто ничего не услышал. Чего же теперь не хватаешь?

— Да ладно тебе, — примирительно сказал он. — Твоя беда, а моя вина. Только не кричи.

Женщина молча обошла его на мосту и, не сказав больше ни слова, направилась по дороге к аулу.

— Все у тебя, Аманша, сегодня получается наоборот, — тихо сказал он самому себе.

Какой шайтан надоумил меня таскаться ночью по аулу? Будто в саду возле дома не хватает свежего воздуха! И стоило выйти — посмотри, кого встретил. Значит, правильно говорится: «Про волка скажешь — волк придет». Опять шаги с той стороны?.. Ай, нет, показалось. Я теперь дуновения ветра готов испугаться. А вдруг придет хромой Ахмет и схватит меня за ворот, подумает — я опять гоняюсь за Гынной. Пе-хей!.. Да хоть бы убил он меня, разве я в силах снова сделать ее девушкой?

Но хромому лучше не попадаться, если он в гневе. Как тогда он влепил кладовщику костылем? Меня, правда, Ахмет стесняется. Старается не смотреть в глаза, если нам случается о чем-нибудь разговаривать. Но, кажется, я неправильно сказал: не стесняется, а — стеснялся. И что будет впредь, даже всеведущему аллаху неизвестно. А Гынна, конечно, о собрании знает! Иначе разве посмела бы заводить унизительный для меня разговор? Однажды — давно — у нее вырвалось: «Разбил ты мое счастье». Но тогда это звучало упреком, а не обвинением, как сегодня.

А ведь у меня и мысли такой не было. Разбивать ее счастье — зачем? Я взял Гынну помощницей счетовода, потому что было указание: девушек и женщин вовлекать в конторскую работу… И куда приятнее — видеть у своего кабинета хорошенькое личико, а не кривую морду какого-нибудь ублюдка. А Гынна в те годы, если одеть ее по-городскому, могла бы послужить украшением для обкомовской приемной!

Я называл ее «кейигим»[22], и сам удивлялся, что способен говорить такие нежные слова и испытывать радость от них.

Существует ли на свете тайна, которая в ауле не перестала бы быть тайной через день или два? По-моему, нет. Узнала, конечно, и моя Нурджемал. Узнала — и ничего мне не сказала. Когда надо, она бывает удивительно выдержанной и тактичной.

Потом мне стало все равно, по какой тропинке ходит домой Гынна. Вернулся Ахмет. Он обратил внимание на красивую девушку, которую почему-то никто не брал в жены. Нашлись добрые люди — рассказали… Он постучал костылем, пообещал обломать ноги всем сплетникам на свете, и больше ему не решались намекать на прошлое женщины, которая стала его женой — женой коровьего пастуха.