В небе набухали облака, скрывая солнце, но мусор — изломанные ледоходом стебли летошней тресты, спутанные водоросли, ракушки — успел уже просохнуть, побелеть и даже поддался гниению.

Пряное зловоние исходило от него, мешаясь с рыбным, холодным запахом полой воды.

Одурманенный, шел я вдоль этой гниющей грязи, уходя все дальше от городского шума. За мной тянулись по берегу глубокие черные следы. Ярко начищенные ботинки и отглаженные брюки были забрызганы теперь жижей, но, впервые попав после долгой зимы на берег былинной реки, я не замечал чавкающей земли под ногами, чувствуя весеннюю слабость в теле и какую-то сладкую освобожденность души.

Берег был безлюден. Весенний субботний день, четвертый по счету в старинном городе, в котором я раньше не бывал никогда, принес мне наконец-то бездельное это и праздное время, о котором я тайно мечтал, когда ехал сюда. Времени было так много, так огромны и неповоротливы были минуты и часы, составляющие его, таким заманчивым казался день, а потом и вечер, одинокий и оглушающе шумный в большом гостиничном ресторане, где гремел неважнецкий джазовый оркестрик, что я чувствовал себя в эти минуты самым счастливым человеком. Человеком, у которого даже есть собственная собака…

Эта собака глинистого цвета бежала издалека навстречу мне, бежала понуро вдоль светлеющей гряды, как на рыскале, и чуть не наткнулась на меня.

Но вдруг увидела, метнулась испуганно, остановилась и слезливо вперилась, разглядывая человека, который тоже, как и она, шел в задумчивости вдоль недавней границы полой воды и тверди.

На мою улыбку она робко вильнула хвостом и, уступив дорогу, заискивающе сощурилась.

Я не звал ее, но она пошла следом, пошла неторопливо и так спокойно, словно только затем и бежала издалека, чтобы пристроиться к человеку.

Она тоже теперь печатала свои когтистые следы на мягком берегу, шла чуть впереди меня, как поводырь, и мне было хорошо с ней. Теперь я словно бы знал, куда мне идти, что делать и как убить властвующее надо мной время.

Было всего лишь одиннадцать часов, но мне уже чудилось, будто прошла целая вечность с той минуты, как я, позавтракав, вышел из гостиницы.

Я вышел из гостиницы, нырнув в весеннее утро, как в холодную и прозрачную голубую воду, увидел мельком рабочих в брезентовых робах на бульварчике, увидел, как один из них, приподняв бетонный серый брус, достал из-под него слежавшиеся за ночь холодные рукавицы и постучал деревянно ими друг о дружку, готовясь к субботней работе. Шел, праздный, мимо этих занятых людей, мимо кучи цемента, прикрытой грязным толем, взбежал на вздрагивающий и гулкий мост — и закружилась на миг голова, когда я подумал о бесконечной праздности в великом и древнем городе, в котором только теперь распускались почки берез. А в Москве уже все было зелено. Получилось так, что я опять вернулся в пору прозрачной зелени, продлив себе весну или, вернее, впервые увидев ее так близко в этом напряженном и трудном для меня году.

В каком-то пьяном безрассудстве шел я теперь по чавкающей земле и посвистывал своей собаке.

Мириады крохотных мошек, облепивших мусор, звенели при каждом моем шаге. Белые куры копошились в гряде, косо постреливая взглядами. Петух возмущенно закококал, увидев собаку, и, длинноногий, голенастый, неохотно и как-то боком оттанцевал в сторонку. Студенистый гребень вздрагивал злобно и негодующе, словно бы в белокрылый его гарем вторгся соперник.

А собака моя с заметной робостью прошла мимо воинственного петуха, даже не посмотрев на него.

Это была очень вежливая, но забитая, а потому и недоверчивая собака. В глазах ее, даже когда она виляла от радости хвостом, слезилось извечное несчастье и какое-то рабское сознание своей так и непонятой вины перед человеком, без которого она, увы, не могла прожить. Я, видимо, был на ее пути одним из тех, кому она пыталась внушить добрые чувства к себе, бездомной и бродячей собаке, пережившей голодную зиму, и она радовалась даже тому, что ее не прогнали.

Если я останавливался, оглядываясь по сторонам, она тоже замедляла шаг и, струясь лохматеньким своим тельцем, отходила от меня чуточку вверх по берегу, на не тронутую половодьем взгорбленную черную землю, которая сплошь уже светилась зеленой травкой.

И когда я остановился под древней стеной детинца, она как-то уж очень по-домашнему свернулась калачиком на обрывке старой, пожелтевшей газеты и, нежась в лучах солнца, зажмурилась в полудреме.

Умилительная эта поза на клочке просохшей бумаги, та расторопность, с какой улеглась моя собака на солнцепеке, ее, точно тушью обведенные, блаженно сомкнутые глазки и чмокающие, предсонные звуки, которые она издавала, — все это словно бы подсказывало, что мы наконец-то пришли туда, куда мне нужно было прийти, и собака заслужила теперь право на маленькую передышку.

«Тут все останавливаются, — говорила мне моя собака. — Постой и ты. А я тем временем подремлю».

Ей было хорошо теперь, потому что рядом стоял человек, не прогнавший ее, светило горячее солнце, а стена загораживала от ветра.

Тысячелетний детинец мощно вздымался над берегом, над прозрачной зеленью травы и, грузно врастая в эту обнаженную, влажную еще и мягкую землю, казался угрюмым и древним старцем; так близко и так грозно вознесся он надо мною, что все мои чувства смешались в душе, сбились в болезненный ком, и острая до мурашек тоска пронизала вдруг мое сердце. Я почувствовал себя так, будто в самом деле пришел туда, куда судьбою начертано было прийти.

Я, как бездомная собака, слезно смотрел на могучие стены, на узкие бойницы и словно бы тоже, как и она, пытался внушить этому мрачному старцу добрые чувства к себе.

С языческим раболепием оглядывал я древние камни, изъязвленные временем, чувствуя нежданную и непонятную вину перед теми, которые ушли, оставив мне, живущему, незаслуженное, может быть, право смотреть на эти камни, пропитанные побуревшей кровью безвестных предков.

Я стоял под отвесной стеной в нейлоновых своих, шуршащих одеждах, яркий, как древний князь, и бесславный, как последний холоп, и слышал за спиной гул беспокойной еще реки, отдававшийся эхом в крепостной стене, вознесшейся надо мною.

Той ли цепи я звено? Имею ли право прикоснуться?

Все помрачнело вдруг, когда я услышал в себе эти вопросы, и откуда-то прорвался холодный ветер, зашелестел пересохшими бурыми листьями, ударил по голым сучьям деревьев, и раздался стук…

Собака подняла голову и вопрошающе посмотрела на меня.

«Ты кто?»

Стена, только что освещенная солнцем, погасла, подернулась холодным пеплом. Собачьи глаза опять слезливо о чем-то молили, внушали жалость к себе. Глинисто-грязная морда выражала юродство и страх.

И я сказал ей охрипшим вдруг голосом:

— Ну что? Куда нам теперь? Веди.

И странно мне было услышать свой голос рядом с померкшей стеной.

Ветер усилился, и река опять потемнела, взъерошилась, подернувшись сизыми пятнами. Белый кораблик, стоящий вдали у причала, холодно и снежно засветился в помрачневшем мире. Засветились тоже и древние храмы на том берегу. Маленькие рядом с большими домами, они показались вдруг выше этих безликих жилищ.

Моя собака всячески старалась услужить мне и даже облаяла мальчишек, которые шли по берегу с березовыми удочками. Облаяв, вернулась, ожидая похвалы.

И я похвалил ее, уходя от тревоги своей и от слишком мудреных вопросов, которые застали меня врасплох. Какой цепи? Какого права?

— Ты самая храбрая собака на свете, — сказал я ей.

Прошло с той поры не так уж много лет, но я как сон вспоминаю странный весенний день — один из самых бессмысленных дней в моей жизни, но и самый загадочный в то же время, самый туманный и тревожный.

Не помню теперь, как купил я билет и пришел на причал к белому кораблику, который поманил меня издалека. Ах, да — собака! Она остановилась на берегу перед деревянным причалом и смотрела на меня снизу вверх. Она очень волновалась, понимая, видимо, что я сейчас умчусь от нее на легкой «Ракете» и мы никогда уж больше не увидимся. Она все время ждала от меня чего-то и, возбужденная, торопливо и загнанно дышала. Глаза выражали страдание и тоску.