– Мне сказали, что вы хотите меня видеть, – сказал Флеминг, когда вошел в камеру.

– Да. Думаю, что вы из тех примечательных людей, которые известны как беспристрастные полицейские. Таких немного, вы знаете.

– Спасибо, – ответил Флеминг.

– Не стоит благодарности. И так как я считаю, что вы один из них, я собираюсь предоставить вам некоторую информацию, которую при обычных обстоятельствах мне стоило бы предоставлять только моему адвокату. Но я считаю вас достаточно справедливым, чтобы обнаружить такую улику, которая будет достаточно говорить в мою пользу, чтобы соперничать с тем, что против меня. И это самая большая любезность, которую я могу оказать полицейскому.

Мужчина слабо улыбнулся и добавил:

– Я могу сказать, что это любезность, которую я никогда раньше не мог оказать полицейскому. Послушайте, дело вот в чем. Знаете ли вы некоего Роберта Маколея?

– Знаю. Я достаточно хорошо знаю его.

– Хорошо! Недавно он приходил ко мне, и в ходе нашего разговора я пришел к выводу, что он что-то скрывает. Я вполне уверен, что он мог бы подтвердить мое утверждение, что с одиннадцати до четверти второго ночью в прошлое воскресенье я лежал на том диване под наркотиком.

– О, так он мог бы? – спросил Флеминг, задумавшись. – Таково было впечатление, которое вы получили от вашего разговора?

– Да.

– Если это так, то в таком случае это доказало бы, что Мандулян солгал.

– Солгал – и кое-что похуже.

– Хуже? Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду, – ответил Лоуренс с легким намеком на теплоту в голосе, – я имею в виду, что точно знаю, что произошло ночью в воскресенье, и точно знаю, в какую ловушку я попался.

– Продолжайте. Расскажите мне, что вы думаете об этом.

– Хорошо. Вот что произошло, насколько я могу судить об этом. Это единственный возможный способ, чтобы объяснить все. Я шантажировал Мандуляна.

– Кстати, в чем была его вина?

– Нет причин, по которым я не могу рассказать вам этого теперь. Я попал в капкан и лучше расскажу вам все. Во время геноцида армян в 1912 году большая группа армянских женщин и детей была собрана в деревне Ериван и отправлена на север, к российской границе, горной тропой, о которой знало очень мало людей и о которой, разумеется, не знали турки. Мандулян продолжал зарабатывать деньги, сдавая и продавая тележки и автомобили – что угодно на колесах – тем, кто убегал оттуда, и он продал множество вьючных мулов и прочего тем людям, которые должны были уйти этой горной тропой. Затем ему пришло в голову, что, продав информацию о женщинах туркам, он, вероятно, провернет двойную сделку. Турки заплатят ему за информацию, и после резни, которая неизбежно произойдет, он, возможно, сможет дешево выкупить мулов обратно. Обе маленькие сделки прошли очень хорошо. К сожалению, для этого ему пришлось написать четыре письма. Он не хотел этого делать, но это было необходимо. Турецкие офицеры потребовали показать маршрут на бумаге, чтобы отыскать тропу.

– Подлец! – воскликнул Флеминг. – Бесчеловечный, коварный негодяй!

Лоуренс, казалось, был позабавлен этой вспышкой гнева обычно спокойного детектива.

– Ох, не знаю, – сказал он. – Жизнь в Малой Азии по большей части такая. Каждый сам за себя, а остальное берет на себя дьявол.

– Но, черт возьми…

– О, это было немного чересчур, я признаю. И армяне тоже так подумали. С тех пор они потратили немало времени и порядочную сумму денег на поиски человека, который показал туркам эту тропу.

– Как вы нашли эти письма?

– Это слишком длинная история, чтобы рассказывать ее сейчас. Я узнал об их существовании от турецкого офицера, и мне удалось добыть три из них. Я думаю, что четвертое письмо все еще находится где-то в Малой Азии. Но давайте вернемся к моим собственным делам.

– Что за бесчеловечный мерзавец, – снова пробормотал Флеминг.

– Не беспокойтесь о нем. Что ж, я шантажировал его; возможно, Перитон тоже шантажировал его. Во всяком случае, по той или иной причине Мандулян хотел убрать его с дороги, и поэтому он устроил ловушку, чтобы избавиться от нас обоих. Он попросил меня прийти и увидеться с ним в воскресенье ночью; он заставил меня выпить виски с наркотиком, выпив его сам; пока мы оба лежали без сознания, соучастник Мандуляна отправился и убил Перитона, сбросил тело в реку у коттеджа, а потом пошел к плотине и оставил эти следы борьбы. Он снял мои ботинки, оторвал клочок ткани от моего пальто и оставил мои отпечатки пальцев на ноже в то время, пока я был без сознания, он оставил эти улики на плотине. Он подумал, что течение унесет тело вниз по реке, но оно случайно застряло у этого моста. Ему пришлось сбросить тело в реку как можно ближе к коттеджу, потому что он, разумеется, не хотел идти дальше ближайшего места, где мог сбросить тело. Он выбрал плотину в качестве места, чтобы оставить улики, потому что оно скрыто, и он мог оставить эти следы без риска быть замеченным, пока он это делал, а еще потому, что он знал – там есть участок влажной земли.

– Этот соучастник должен достаточно хорошо знать местность, – вставил инспектор, который весьма заинтересовался этим спокойным рассуждением.

– Согласен, – сухо ответил Лоуренс, – соучастник должен достаточно хорошо знать местность. Во всяком случае, после убийства он спрятал настоящий нож – тот, который на самом деле использовали, чтобы заколоть Перитона – в лесу, оставил фрагмент моей записки в коттедже и тридцать фунтов из моих денег в кармане Перитона, вот и все. Вот полный рассказ о воскресной ночи.

– А соучастник?

– А! На этот счет у меня нет теорий, – ответил Лоуренс еще суше, чем раньше.

– Но вы предполагаете, – сказал Флеминг, – вы предполагаете – сейчас я допускаю, что ваша история правдива, – что Мандулян избавился от двух шантажистов, чтобы оказаться во власти третьего? Потому что соучастник стал бы потенциальным шантажистом.

– Это зависит от того, кем мог быть этот соучастник. Я без всякой натяжки и полета воображения могу представить себе соучастника, который также мог быть заинтересован в устранении двух шантажистов. Например, член семьи.

– Например, член семьи, – медленно повторил Флеминг. – Да. Теоретически это бы соответствовало делу. Однако я считаю, что в это трудно поверить…

Он умолк.

– Трудно поверить в то, что девушка могла бы сделать все это глухой ночью? Армянские девушки такие же, как и любые другие девушки, вы знаете – способны на удивительные вещи.

– Палмер клянется, что голос, который он слышал на плотине, был мужским.

– Я встречал эту девушку только один раз, – хладнокровно ответил Лоуренс, – и меня поразило, что ее голос был исключительно низким для девушки.

– Да, да. Это тоже верно, – пробормотал Флеминг. – Интересно, интересно.

Детектив погрузился в глубокие размышления, а Лоуренс был достаточно опытен и осмотрителен, чтобы не беспокоить его.

Это гениальная идея, думал Флеминг, и она, конечно, могла объяснить несколько вещей, которые в настоящее время было трудно объяснить. Мандулян, разумеется, лгал, страшно и отчаянно лгал. Эта ложь могла быть вызвана только тем, чтобы оградить себя или свою обожаемую дочь. Предположим, теория Лоуренса была верна, и девушка отправилась в коттедж и убила Перитона, в то время как Мандулян и Лоуренс лежали одурманенными в поместье. Что ж, у нее определенно был мотив для преступления на почве ревности. Перитон, должно быть, бросил ее, заслужив быть названным Энеем, а для странной, таинственной девушки, такой, как Дидо, быть брошенной – достаточный мотив фактически для чего угодно. Предположим также, что в субботу вечером отец и дочь придумали план, чтобы одним ударом убрать Перитона и Лоуренса; это означало, что девушка протащила тело к реке, что девушка оставила все ложные улики у плотины, что девушка закопала нож в Роще Килби... Флеминг оборвал течение мыслей. Зачем ей было трудиться закапывать второй нож – нож, который был слишком мал, чтобы совершить им убийство? Было невозможно, чтобы в такой блестящий, такой тщательно продуманный дьявольский заговор прокралась подобная ужасная, вопиющая ошибка. Наличие второго ножа, меньшего из двух, скорее подкрепляло то обстоятельство, что тело было найдено выше плотины, и подрывало аргументы против Джона Лоуренса. Нет, если события воскресной ночи были таковы, как описал их Лоуренс, то второй нож должен быть совпадением, и Флеминг решительно отвергал эту идею. Он поднял взгляд.