– Был ли у него большой кусок лейкопластыря на лбу?

– Нет.

– Вы уверены?

– Абсолютно. На нем не было шляпы, и я бы это ​​заметил.

– Понимаю. Но кроме него у вас нет прямых доказательств.

– Нет. Ни малейших. Разве что кто-то видел меня на террасе с Мандуляном, когда я пришел. Но это крайне маловероятно. Было очень темно.

– Что ж, Лоуренс, – сказал Флеминг, поднимаясь, – то, что вы рассказали мне, очень изобретательно и очень правдоподобно. Обещаю вам одно: я буду внимательно выискивать любые мелочи, которые могли бы подтвердить вашу историю. Мне крайне неприятна мысль, что будет повешен невиновный человек.

– Чувство, которое делает вам честь, – сухо ответил Лоуренс.

Когда Флеминг вернулся в Килби-Сент-Бенедикт, голова у него шла кругом. Конечно, любой детектив привыкает выслушивать ложь и лжецов. Это является частью ежедневной рутины. Но в этом случае Флемингу казалось, что дело становилось немного запутанным. Казалось, что каждый либо лжет, либо что-то утаивает. Последнее дополнение в этом спектакле было потрясающе правдоподобным. Но был ли Лоуренс лжецом, или он говорил правду? Если верно последнее, то Мандулян, по меньшей мере, утаивал правду. Если же первое, то он был самым способным обманщиком, которого когда-либо встречал Флеминг. Было очень сложно поверить в то, что каждое слово в этой истории не соответствует действительности, что в ней не было ни слова правды. Его версия насчет фрагментов письма была интересной. В письме все указывало на то, что Лоуренс согласился на встречу с кем-то в половину одиннадцатого в один из вечеров. Но ни имя, ни конкретный вечер не были известны. Да, это было интересно, весьма интересно. И еще история о виски с подмешанным наркотиком. Если бы это было правдой…

Флеминг, откинувшись в автомобиле, который возвращал его в Килби, закрыл глаза и представил, что каждое слово, сказанное ему Лоуренсом – правда. Мандулян и Лоуренс оба выпили виски с наркотиком, подмешанным туда кем-то, кто наверняка знал, что Мандулян в тот вечер решит выпить, но мог и не знать, что Лоуренс будет там. Поэтому предположение Лоуренса, что Мандулян сам намеренно одурманил себя, чтобы дать сообщнику выполнить всю работу, казалось неправдоподобным. Это возможно, но притянуто за уши. Флеминг предпочел другой вариант: кто-то намеренно одурманил Мандуляна и непреднамеренно – Лоуренса. Для какой цели человек, который знал, что Мандулян будет пить виски, подмешал туда наркотик? Чтобы встретиться с Перитоном в поместье. Потому что если не в поместье, то зачем тогда было одурманивать Мандуляна?

Кто знал, что Перитон будет в поместье тем вечером? Человек, который знал, что Перитон приходил в поместье почти каждую ночь. Человек, которому Перитон весело крикнул вслед из окна своего коттеджа: «Все равно я приду сегодня». Человек, у которого в субботу утром произошла бурная ссора с Перитоном, закончившаяся разрывом помолвки с ним. Человек с эксцентричным, томным, страстным, восточным темпераментом. Тут Флеминг открыл глаза и ударил по мягкому сиденью автомобиля рядом. «Черт возьми, – воскликнул он, – она не разрывала помолвку с ним тем утром. Она сказала: «Прощай, дуралей», – а так помолвки не разрывают».

Флеминг был самым стойким приверженцем здравомыслия. Если теория, казалось бы, была абсолютно совершенной, если она соответствовала всем фактам, если она отвечала на все вопросы, но все-таки противоречила здравому смыслу, Флеминг инстинктивно сомневался в ней. И это был хороший пример тому: теория, что Дидо Мандулян одурманила наркотиком своего отца, чтобы иметь свободу действий тем воскресным вечером, безнадежно рушилась под напором инстинктивного здравого смысла Флеминга. Эта теория не согласовывалась с роковыми словами «Прощай, дуралей», и поэтому он отверг ее и решил больше не предаваться теориям, пока еще раз не поговорит с миллионером.

Он отправился в усадьбу и был приглашен в кабинет Мандуляна. Флемингу сразу показалось, что крупный армянин очень насторожен, что его самообладание несколько чересчур бросалось в глаза, а его действия казались слишком продуманными.

– Я был у вашего человека, Шустера, – начал инспектор, – и он не отрицал, но и не признал предположение, что вы когда-то его знали. С другой стороны, он рассказал мне странную историю – что он пришел сюда в воскресенье вечером; что оказался под воздействием наркотиков – как, кстати, и вы; что вы отдали ему все шесть тысяч фунтов, за исключением тридцати, в фунтовых банкнотах в обмен на три письма; что он пролежал на диване до четверти второго в ночь на понедельник, а затем ушел, оставив вас спящим на другом диване. Вот, вкратце, его история.

Во время этого рассказа господин Мандулян все больше и больше подавался вперед, с открытым ртом. В конце концов, он глубоко вздохнул и сухо сказал:

– О! Так вот что он говорит, вот как?

– Да. У вас есть какие-то замечания к этому рассказу?

– Какие-то замечания? – пробормотал Мандулян, поглаживая черную бороду и пристально глядя на Флеминга из-под тяжелых бровей. – Какие-то замечания? Да, если подумать, они у меня есть. И первое – то, что в этой истории нет ни слова правды. Я ничего не знаю об этом человеке, кроме того, что рассказал вам. Его три письма, то, что я заплатил ему шесть тысяч фунтов, его визит сюда той ночью, наркотик в виски – все это просто одна сплошная ложь. Ни единого слова правды. Истинная правда насчет всего этого очевидна, не так ли?

Он умолк, но так как Флеминг не ответил, продолжил:

– Да, теперь это становится все более очевидным, не так ли? Его история на самом деле сплошная ложь; если ее слегка изменить, то она будет куда ближе к истине. Шустер не приходил сюда шантажировать меня, он приходил шантажировать Перитона. Должно быть, он был посредником в этом дельце Перитона с хористкой, о котором я рассказал вам. У Шустера были письма, но это были письма Перитона, а не мои. Я дал или, скорее, одолжил Перитону деньги, как я уже говорил вам, чтобы он мог свободно жениться на моей Дидо. Перитон передал деньги Шустеру и… – он остановился.

– Продолжайте, – сказал Флеминг. – Что произошло потом?

– А! Тут моя версия подходит к концу. Я предполагаю, что между ними произошла некая ссора, которая вылилась в борьбу, и Шустер убил Перитона в порядке самообороны.

– Возможно, – задумчиво ответил Флеминг, – возможно. А после того, как Шустер убил Перитона, он приступил к проработке поддельного алиби для себя; и, поразмыслив несколько дней, он решил, что лучшее алиби, которое можно придумать, – то, которое заставит от него утверждать, что с половины одиннадцатого до четверти второго он лежал одурманенным на одном диване, в то время как вы, также одурманенный, лежали на другом. Я в свое время слышал много вариантов алиби, и хороших, и посредственных. Но за всю свою жизнь мне никогда не встречалось столь плохого алиби.

– Да, оно неудачное, – охотно согласился Мандулян. – Но говорят, что преступники часто теряют голову после того, как совершают преступление, и не могут размышлять объективно и последовательно.

– Это правда, – признал Флеминг, а затем сменил тему: – Господин Мандулян, есть маленький момент в этом расследовании, который немало меня озадачил. Не могли бы вы пролить свет на него?

– Разумеется, если это в моих силах.

– Речь идет о вашей дочери и мистере Перитоне. В начале прошлой недели они были помолвлены и готовились к свадьбе, во всяком случае, неофициально. В течение недели Перитон пришел к вам и рассказал о тех компрометирующих письмах от хористки, и вы согласились дать – или одолжить – ему шесть тысяч фунтов, чтобы вернуть эти письма. Вы отправились в Лондон...

– В пятницу.

– …в пятницу, забрали из банка шесть тысяч и вернулись сюда. Но в то же время отношения между вашей дочерью и Перитоном приняли неожиданный поворот: в субботу утром, то есть после вашего возвращения с деньгами для Перитона, как заявляет ваша дочь, она отправилась в коттедж Перитона и разорвала помолвку. Тем не менее, она не сказала вам об этом, в результате чего в воскресенье во второй половине дня вы передали Перитону деньги. Он тоже не сказал об этом ни слова. Теперь, господин Мандулян, я признаюсь, что не вижу здесь никакого смысла, и практически единственным возможным объяснением является то, что помолвка не была разорвана в субботу утром. Можете ли вы что-то сказать мне по этому поводу?