Обыкновенное как будто село. Но живут здесь люди необыкновенные – мастера самоцветного дела: камнерезы, ювелиры, серебрянщики. Не говоря уже о том, что именно отсюда, из Большого Самоцветного Села, на царский двор поставляют знаменитых будимиров – петухов, отличающихся изумительным самоцветным пером и самоцветным – самобытным – голосом.

Богдан Богатырь поселился на крутоярище. Сам богатырь и место выбрал богатырское – крепкий утёс над рекою.

Звездочёт спускается к земле – на три ступеньки.

Знакомое раскрытое окно увидел.

И сразу полетел из окна восторженный голосок:

Мамка! Смотри! Скорее! Из глубины дальней горницы глухо ответили:

Ну кого тебе снова? Дай поспать.

Вон дяденька идёт по небесам!

Ну и пускай себе идёт своей дорогой.

А кто это, маменька? Бог?

Может, Бог, а может, сата… – женщина хотела помянуть нечистого – поперхнулась вдруг, закашляла. Подай воды, Коляня. Вот спасибо.

А вчера он мне звёздочку дал поиграть.

– Кто?

А вон тот, который идёт по небушку.

О Господи, опять он за своё!.. – Женщина зевнула, туповато глядя в раскрытое окно. Посидела на кровати, поглядела на босые ноги с натруженными венами, пощелкала пальцами. Снова зевнула. – Коляня, окошко закрой, а то по полу тянет.

Я смотрю в окошко, мам. Давай-ка я лучше пимы принесу, чтоб не мерзла.

Ну, вот ещё! – мать усмехнулась, поднимаясь. – Буду я в пимах шарашиться, как баба старая. Чай, не зима на дворе. Ну, дак что тебе дядька-то дал поиграть?

Какой? А-а, который по небу идёт? Я на завалинке заплакал вчерась, когда ты ушла коровенку доить, а он возьми да кинь звезду… Прямо в полынь под окошком.

Ну? Так прямо и звезду?

Ну, может, звёздочку… не знаю. В полыни в этой, мамка, тама-ка сразу такие цветы зацвели – я ни в лугах не видывал цветочков эдаких, ни в стогу. И полыночек стал серебристый. Я поначалу думал, иньями обсыпало его. Потом сорвал, гляжу, а это сахар.

Кто это?

– Сахар. Истинный сахар. Чего ты смеёсся?

Богатыриха – ядреная, рослая.

– Саха-ха-ха! – откинув голову, хохотала она, пытаясь выговорить слово «сахар». – Саха-ха-ха… Ну, ты развеселил меня с утра пораньше! – угрюмоватое усталое лицо у женщины помолодело. Морщины разгладились. Смех отозвался огоньками в глубине зрачков. Маковый цвет на щеках проступил, как в семнадцать годочков.

Парнишка волчонком смотрел на неё. Мать болтуном его считает. Ладно.

– Ты куда, чертёнок! Стой! Босиком-то!

Коляня выскочил во двор – прямо в раскрытое окошко сиганул. Попал одной ступнею на колючки. Скривился на мгновенье, сделал губы трубочкой и выдохнул жаркую боль из груди… И заставил себя улыбнуться:

– Не веришь? Вот, гляди. Полынь?

Богатыриха перестала смеяться, чтобы не дразнить Коляню. Только живот предательски подпрыгивал у нее: там зарождался новый приступ смеха.

Ну, полынь, полынь, – сказала примирительно.

Правильно. А рядом – что? На, на, попробуй.

Коляня, да подь ты весь… Корова я тебе – траву жевать?!

Теперь Коляня прыснул; приободрился.

– Не боись, не отрависся. Я с нею чай хлебал вчерась, вот с этой травкой.

Женщина понюхала, недоверчиво приглядываясь. На язык попробовала серебристый нежный стебелёк.

– Сластит, – прошептала. – Это что же такое?

– Сахар, я же говорю!

Изумленная Богатыриха молчала.

Двигаясь дальше по небесной тропинке, Звездочёт улыбнулся, довольный своими проделками.

Сладкой звёздной пылью посыпанная полынь блестела под окошком деревенского дома – издалека было видно соколиному зоркому глазу.

Звездочёт не просто так заигрывал с Коляней; крепко надеялся, верил в него; с годами парнишка поднимется до самого неба – придёт на смену старику… И вообще он полюбил это богатырское шумное семейство.

Детей здесь было трое. Северя – старший. Василина – красавица. Ну и, стало быть, Коляня, частенько и подолгу засматривающийся в небеса.

Царица Августина вышла из кареты. Зябко. Росный дым по-над травою стелется. Капельки росы в траве шуршат, обрываясь…

На плечах царицы теплая шаль козьего пуха – до живота свисает. Августина мечтательно смотрит по сторонам, машинально поглаживает чуть округлившийся живот. Поглаживает и улыбается беспричинной улыбкой. Старая нянька сзади подошла, спросила тихо, рукою обводя окрест:

Ну как?

Хорошо, – Августина согласно кивнула.

Во-о! А я что говорю. Бабка Христя не научит худому. Смотри, смотри, касатушка. Напитывай себя. И ребятеночек будет смотреть – твоими-то глазоньками.

Да там ещё, Господи… – царица погладила чуть заметный живот. – Какие там глазоньки? Только-только ещё…

А вот и надо, когда только-только, – настаивала нянька. – А уж потом-то, касатушка, поздно. Гляди, вдыхай родимый святогрустный воздух. И ребятёночек вдохнёт наш крепкий дух!

Древняя бабка была. Очень мудрая. Нету нынче таких.

Она заставляла царицу побольше и подольше глядеть на прекрасное, чтобы выносить под сердцем человека с прекрасным лицом и прекрасной душою.

Человек состоит из того, что его окружает. Душа его, дух его зарождаются из неповторимого, незримого воздуха Родины. Это небо, эти берега, эти перелески и дубравы… Именно здесь и именно сейчас происходит великое таинство зарождения духа. Поверить в это сложно, почти невозможно, однако – факт. Поэзия начинается в простой житейской прозе. Сверкание сизых раноутренних рос – будет позднее сверканием человеческих слёз. Шепот листьев и шорохи трав – будут его сокровенными голосами. Сверкание звезды на небосклоне станет его путеводным огнём, который светит, манит даже днём… Гармония запахов, звуков, краски, полутона, светотени и что-то ещё – многообразное, неуловимое, не имеющее названия и объяснения – весь Божий мир воздействовал на крохотную жизнь, только-только затеплившуюся под сердцем Грустины.

Старая нянька замечает невольную улыбку на её губах и тоже улыбается, приговаривая:

Так, так, смотри, касатушка. Смотри и слушай.

Это кто ж там?

Аль не узнала?

Соловушка?

Соловушка, победная головушка. Што вытворяет, скаженный!

Соловей в соседней роще пел, старался, как будто специально для царицы: сегодня звуки его песен были особенно обворожительны; замысловатые узоры его песен – виртуозные коленца, петли и пассажи – напоминали умопомрачительный узор искусной вышивальщицы мелким бисером…

Это придворный птицелов, наверное, проявил великое усердие, где-то раздобыл такого соловья, – сказала царица, поправляя теплую шаль на плечах. – Раньше я такого соловья не слыхивала.

Скоро ты скажешь, касатушка, и другое… – Старая нянька с неожиданной ловкостью наклонилась, будто исполнила глубокий поклон перед царицей. Под рукою пискнул стебелек цветка. – Понюхай, понюхай, касатушка. Скоро ты будешь говорить, что таких цветов ещё не нюхивала.

Да он и в самом деле пахнет… как-то чудно и незнакомо, – призналась царица, чуть покраснев от смущения.

– Хорошо, касатушка. Это хорошо.

Спустились к реке. Тёплый пар от воды ненадолго скрыл фигуру царицы. На траву полетели одежды… И вдруг из тумана, из тёплого пара появилось обнаженное тело – белое, статное, как будто сошедшее с картины.

– Ай, хороша, касатушка! – вздохнула старая нянька. – Ну, прямо на меня похожа!

Царица посмотрела на неё с недоумением. Бабка Христя махнула рукой, засмеялась.

– Теперь-то я квашня квашней. Я говорю, по молодости я была такая же, касатушка, ей-богу.

Царица тоже засмеялась, приседая и ладошкой пробуя парную воду.

Нянька спохватилась:

Да ты раздетая?! А ну-ка, одевайся. Вдруг застудисся, што тогда?

Оденусь, погоди, дай искупаться в парном молоке.

Вон што она вытворяет! Ну, дак плыви скорее да вертайся, рыбка золотая…