Кабатчик посветил под ноги. Подумал о тюремных кандалах. О палаче, которого все ждут.
– Как там наш атаманец лихой? На крючья не вздернули? Кровь не пустили?
Царь моет ноги атаманцу нашему.
Ну? – Кабатчик вновь подумал, что Серьгагуля шутит. Хохотнул, говоря: – Подержи-ка фонарь, посвети вот сюда. Здесь у меня настойка мухомора.
Толстая литровая бутыль на просвет полыхнула багряным заревом, забулькала, гоняя воздух от горлышка до днища и обратно: хозяин переворачивал бутыль.
Серьгагуля презрительно скуксился, покачал головою. Серьга заиграла рубиновым светом: кровяные «веснушки» зарделись на виске, на щеке.
Твоя настойка хороша для инородцев, любят, – сказал он. – Когда Сибирь приедет в гости, Тьму-Таракань да Тьму-Комарань – попотчуешь дрянью этой.
А думаешь, Топор не будет пить? И удилами нашими закусывать побрезгует?
И думать нечего. Это ты железо жрать умеешь…
Зальём! – заверил Кабатчик. – Хоть полведра зальём. И не таких ещё брали на абордаж.
Сова, не хлопай крыльями. Нужно тихо, говорю, а ты всё норовишь на абордаж…
Хозяин растерялся, помолчал.
– А что мы подадим? Другой отравы нету.
А кто тебе сказал, что нам нужна отрава? Аравийской водочки, Канарского винца давай. Где у тебя «романен»? Надеюсь, не выжрал?
Обижаешь. Моя организьма только водку может перерабатывать. А этот «романен»… С него один понос, я уже пробовал с похмелья, целый день сидел в кустах… со щасливою улыбкой на устах… Вон он, «романен» твой. Бедняжка Доедала будто чуял, что пригодится. Три бочки прислал.
Где же три, когда две.
Утопили одну по дороге. Речка-то дикая.
Знаю. Сам едва не утоп. Значит, сделаем так. Сонной одури сюда подсыпем.
Это какой такой одури?
Беладонна. Слышал?
Ты – лисья голова, тебе и карты в руки… Ох!..
Ты чего?
Двухметровый кабатчик наступил на арбуз. Под ногой захрустело. Он поскользнулся, и дубовая балка вверху загудела, как потревоженный колокол.
– Ой, романен твою манен! Опять башкой чуть балку не свернул! Скоко хожу, привыкнуть не могу! Хоть на карачках ползай тут…
Совиные глаза от боли выплеснулись на переносицу.
Сверху песок посыпался, едва не погасил фонарь. Фитилёк затрещал; к потолку побежали искринки. Пыль под сапогами заклубилась, накрывая кроваво мерцающую мякоть раздавленного арбуза.
Серьгагуля в сторонке стоял, похохатывал: чернолисья шапка на голове подпрыгивала, сползая к затылку; богатая серьга впотьмах подрагивала серебристой свечечкой.
Это Горилампыч нам привет передаёт.
А причём тут Горилампыч?
Мы его ночью по башке… Забыл? А теперь он возвращает нам долги, – ответил Серьгагуля и поморщился. Ну, давай, боярин, будем одеваться. Время не ждёт.
Через несколько минут Агафья, когда их увидела, обомлела и выронила чашку, разбила вдребезги. Да и как тут было не обомлеть, когда – в кои-то веки! – на грязное кабацкое крылечко, скрипя ступенями, поднимались два нарядных, два степенных боярина. Красавчики, можно сказать. Платья на них дорогие, с золотыми застёжками. Жалко только, что рожи – суконные.
Глава шестнадцатая. Заморские гости
1
Лазоревый шёлковый штиль разрисован отражением бурых опрокинутых скал. Береговою прозеленью подкрашен, светло-звёздчатой россыпью чаек и жёлто-красными блестками зари: длинной строчкой заря прострочила от горизонта, налитого прорвой солёной влаги, до малой капелюшечки, задремавшей на камнях у причала. Жалко, ах жалко чудную эту картину!.. Вот так бы стоял на крутом берегу и смотрел бы, смотрел, да только где там…
Как будто скребком по холсту – по свежим лоснящимся краскам – проскрёбся неуклюжий громадный галион. Разодранная холстина за кормой лоскутами захлопотала. Размазанные краски перемешались, прилипая к бортам чужеземца.
Ослепительными иглами и солнечными нитками замелькал на воде потревоженный свет, «зашивая» косой и длинный разрыв, обезобразивший идиллическое полотно под названием «Утречко среди Фартовой Бухты».
Чайка загалдела, поднимаясь и прижимая к животу два розовых цветка – мокрые лапы, роняющие солоноватые росы.
Послышались команды на гортанном языке:
Брасос кранбер!
Анго!
Кронкур!
Моряки на реях замелькали, убирая паруса. Капитан рискованный попался. Громадный галион похож был на деревянный айсберг с тремя высоченными мачтами, с полубабой-полурыбой, мастерски вырезанной на бушприте и на корме. Заряженный страшною силой – неукротимой инерцией – галион, приближаясь к причальной стене, мог мимоходом её покорежить и примять, как слон приминает траву… Галион мог пойти по сухому, далеко мог пойти, если вовремя не остановишь.
У кого-то нервы сдали на берегу. Раздался душераздирающий крик:
– Отдавай!
Капитан засмеялся, хорошо владея здешним языком:
Ни за что не отдам!
Отдавай, заморыш ё… Куда ты прёшь?!
Якорный канат слетел со стопора. Многопудовый разлапистый якорь шумно обвалился – брызги над причальной стеной взлетели зеленоватым крупным виноградом.
Мальчишки-ротозейники ловко ловили мокрый «виноград», глотали, причмокивая, хвалились:
А у меня-то ягодка повкусней была!
Зато моя крупнее!
Ничего подобного – с одного куста.
Грубый голос грянул сбоку:
– Эй, мелюзга фартовая! Поберегись!
С высокого борта канат полетел – над головами зашипела «змея пеньковая», раскручивая смоляные кольца. Петля захлестнула дубовую толстую кнехту, почерневшую от времени, от непогод. Канат ложился узловатыми «восьмерками», натужно скрипел между кнехтами – помаленьку потравливался, не в силах удержать гарцующую громадину. Вода плескалась между бортом и причальной стенкой, на дыбы вставала и похрапывала.
Ребятня глазела на швартовку, отступала под напором взрослых, гомонила там и тут:
Какой корабель, ух ты!
А знаешь, как зовут его?
Знаю. Голиаф.
Не голиаф, а галион, понятно? Тятенька сказал мне.
А какая разница?!
Большая. Голиаф – человек, великан такой был.
А это разве не великан? Вон скоко пушек на бортах натыкано.
Это скоко же ему надо пороху с собой таскать?
А чугунных ядер?
Целу гору!
– Не-е, с ядрами потонет он, как заштормит.
– А што ему? Три дня болтался в окияне и хоть бы хны. Все паруса, все веревки на месте.
А зачем он к нам приплыл?
Плавает г… Мне тятенька сказал.
Отвали ты с тятенькой своим.
– Ясно дело, торговать причапал. Скупцы пожаловали.
– А тятенька сказал, на ём палач приплыл. Заморыш.
– Не-е, дурохамец.
– Будто своих нельзя поставить с топором на площади.
– Своих нельзя, мне тятенька сказал.
– Почему это?
– Свои слишком добрые. А дурохамцы эти… хоть петуху, хоть человеку срубят голову, не охнут.
И я срубил бы!
Ну, конечно, потому как папа у тебя из Дурохамского Дуролевства. Хоть ты и скрываешь, но я-то знаю.
А по сопатке хочешь?
Мимо проходил моряк, вмешался.
– А ну-ка, прекращай! А то с причала прогоню. Свалитесь в воду, драчуны, потом отвечай за вас.
Чёрный силуэт галиона нагромоздился на солнце.
Вода, зажатая между бортом и причальной стеной, поскулила и замолкла, разбегаясь к носу и корме… Густая тень упала на причал, неся прохладу. Терпко, таинственно и чудно запахло просоленными просторами и ароматными лепестками загадочной «розы ветров», которую по многу раз на дню с удовольствием нюхает каждый моряк и любой путешественник, только никто ещё не видел, где она растет и как цветёт.
Ребятишки и подростки продолжали гомонить:
Говорят, заморыши петуха заморского нам привезли.
Говорят, что он поёт куда как лучше Будимира-Будисвета!
Не заморский петух, а морской. Он петь не умеет.
Как это так – не умеет? Всякий петух поёт.
